«Электронная версия книги подготовлена Страницами памяти Владимира Ивасюка Дата генерации файла: 17 августа 2010 г. Осталась отцовская печаль 2 ...»

Когда в учительской нельзя играть на пианино, потому что там сидят родители, которых учителя вызвали на разговор об успешности и поведении их детей, Володька идет в физический кабинет, где учитель Михаил Васильевич Щербаков мастерит каждый день с группой парней-энтузиастов удивительные штуки: складывает из деталей какую-то действующую машину или радиоприемник для школы. Он спокойный, неразговорчивый и искренне влюбленный в свою физику и математику, а со своими энтузиастами ведет себя, как старший друг.

В свободное от игры на пианино время Володька приходит на мамины уроки, потом — на мои. Сначала ходит по коридору, прислушиваясь, из какого класса идет мамин голос, потом отворяет двери и останавливается на пороге.

— Мама! — молвит тихо, чуть виноватым тоном.

Мать меряет его глазами, в которых прыгают искорки утехи.

— Иди садись, если пришел, — и садит его за первую парту. Кладет перед ним листок бумаги и карандаш. И дальше ведет урок.

Мальчик сидит некоторое время смирно, что-то рисует, слушает маму. Но все это надоедает, и он начинает оборачиваться к ученикам, толкает их, тянет их книжки, отвлекая внимание от того, что говорит мама. По классу пробегает сначала легенький смешок, а потом — откровенное хихиканье. А это не нравится матери.

Она говорит ему:

— Когда ученики плохо себя ведут, то мы вызываем родителей в школу. С тобой поступлю иначе: иди к папе и расскажи, что ты делал на моем уроке… — Берет его за ручку и ведет в коридор.

Володька не протестует, потому что он знает, что должен делать. Ходит по коридору и пытается распознать, у каком я классе. Открывает осторожно двери и озаряет меня своими голубыми глазами.

— Сказала мама, чтобы я шел к тебе, — говорит стыдливо.

— Та сказать, что я игрался у нее на уроке.

— Если не умеешь вести себя, то иди домой. Там поговорим, — перехожу на угрожающую интонацию. Володька опускает голову и выходит из класса.

… Хочется побегать и попрыгать вместе с другими детьми, поиграть в мяч на школьном дворе или на зеленой толоке, которая возле Дома пионеров. Но все это как среди прочего. Главное — музыка. Она живет в скрипке Ивана Лазаревича, в аккордеоне, виденном в кино, в пении соловьев и других птиц, густо заселяющих сад Воробкевичей и поэтический лес, который будто смотрит из-под нахмуренных бровей на Кицмань. Музыка затаилась в школьном пианино и десятках пластинок, лежащих в комнате на шкафу и время от времени их душа приобретает голос и приносит нам море удовольствия.

Где бы не бегал, что бы не делал, Володька всегда возвращается к оркестру народных инструментов и к пианино. Это зачарованный круг, из которого не пытается выйти, потому что в нем чувствует себя очень хорошо. Это же увлечение, не дающее ему покоя и никогда не надоедающее.

И к этому нужно отнестись со всем вниманием, нужно помочь парню. Хотя бы нанять временно частного учителя, но его не найдешь в Кицмане. Музыкантов, правда, много, но ни один, кроме Ивана Лазаревича, не знает нот. Все слушатели.

Хоть переезжай в Черновцы, где есть детская музыкальная школа и музыкальное училище. В Садгоре, пригороде Черновцов, тоже уже открыта музыкальная семилетка. А почему бы не быть ей в Кицмане? От Черновцов до нашего городка только двадцать два километра… Этот вопрос беспокоит многих Кицманчан.

В начале апреля 1954 года иду к второму секретарю райкома партии Е. М. Удовенко и говорю ему, что в Кицмане нужно открыть детскую музыкальную школу.

Сразу слышу, что Удовенко не нужно убеждать. Он внимательно смотрит мне в глаза и спрашивает:

— А у вас есть список родителей, которые хотят обучать музыке своих детей?

— Списку еще нет, но родителей много.

— Прекрасно… Но остаточное решение будет тогда, когда будем иметь заявления родителей. Хотя бы пол сотни. Это же должна быть семилетняя школа, а не музыкальный кружок. Было бы идеально, если бы колхозники и рабочие тоже написали заявления.

— Через три-четыре дня заявления будут тут, на вашем столе.

— Желаю успеха… — и жмет мне руку.

Начинаю действовать. Обращаюсь в многие семьи, в которых есть дети школьного и доже дошкольного возраста. Колхозников и рабочих не нужно уговаривать, они охотно пишут заявления. И тех заявлений набирается у меня много — сто десять штук. Складываю их в папку и несу Е. М. Удовенко. И этого достаточно, чтобы «машина завелась». В тот же день наши заявления оказываются в Областном отделе культуры, а еще через несколько дней мне сообщают, что двадцатого мая приедут черновицкие учителя музыки прослушивать Кицманских детей. Те, у которых выявят музыкальные способности, будут зачислены в первый класс детской ми. Волнуюсь. Во-первых, чтобы родители пришли вовремя с детьми, а во-вторых, чтобы экзаменационная комиссия приняла моего Володьку. Мы же много раз слышали, как он поет, проверяли слух. Вроде бы все хорошо.

Экзамен происходит в средней школе после уроков. Я в составе экзаменационной комиссии — как представитель родителей. Присматриваюсь внимательно к экзаменаторам. Они в хорошем настроении, шутят с детьми, смеются. Настораживает только то, что спрашивают каждого поступающего, сколько ему лет. В марте Володьке исполнилось пять. Разве приемная комиссия не может сказать, чтобы я привел сына в следующем году? Еще и как может! И что тогда? Володька ж уверен, что вступит в первый класс, что будет иметь настоящую скрипку со смычком… Он уже давно живет этой мечтой.

Выхожу на несколько минут в коридор. Подбадриваю своего малого поступающего:

— Внимательно слушай каждое слово учителей. Они очень хорошие люди.

Если спросят, сколько тебе лет, скажешь, что уже пошел шестой. Да, сын, шестой.

Не забудь, уже шестой. Мы же четвертого марта праздновали твой день рождения.

— Киваю многозначно жене и пожимаю плечами — что ж, мол, поделаешь, если младших могут не принять.

Володька не сводит с меня глаз, наверное, понял, что я волнуюсь.

Возвращаюсь в класс болеть за каждого поступающего — чтобы школа существовала, нужны ученики. Если не наберут, то все пойдет по ветру. Характер вопросов, доброта и ласковость учителей навевают мне оптимизм.

Вот, наконец-то, входит Володька вместе с матерью. На нем форма моряка.

Подходит к улыбающимся учителям, сидящим за столом с его папой. Они проверяют его слух и чувство ритма, а будущий педагог по классу скрипки, молодой и веселый Юрий Александрович Бруевич, спрашивает:

— А что нам споешь, Володя?

— Про тихесенький вечер… — отвечает не задумываясь. И уверенно начинает:

Затаиваю дыхание, сливаюсь с песней. Кажется, что мой мальчик возносит молитву к солнцу, чтобы оно по-матерински миловало все сущее на земле, чтобы цветы буяли, пташки чертили пространство, а синева весеннего неба отражалась в зеницах всех детей на свете. Тем солнцем является и красота, которая живет в сердце Кицманской детворы и просит этих улыбающихся пришельцев, чтобы дали музыку в их чистые руки. Они станут озарять ее звуками каждый день, каждое создание. И еще кажется моему отцовскому сердцу, что это не обычное детское пение, а глубоко в грудях затаившаяся потребность соединиться с голосом людей, птиц и зверей.

Его слушают внимательно.

— Достаточно, Володя… — говорит Юрий Александрович. — Сколько тебе лет?

А теперь Володька заливается румянцем. Смотрит на меня — глазки неспокойно блестят.

— Шестой… — его взгляд словно спрашивает меня: «Ты так хотел? Имеешь…»

С облегчением вздыхаю. Очень хочется, чтобы его не травмировали отказом. Об этом можно было позаботиться заранее, чтобы не наражать мальчика на неприятное самочувствие. Но я не отваживался этого сделать — детей нельзя унижать. Это правда, мой сын грезит музыкой, но я не мечтаю о том, чтобы он стал виртуозом, который станет удивлять мир, мне только хочется, чтобы мои дети были всесторонне образованы, а средняя школа ничего им не даст, потому что в ней музыкальное образование полностью запущено. Музыка же занимает огромное место в обществе и личной жизни каждого цивилизованного человека.

Володьку принимают в первый подготовительный класс, и мы его называем первоклассником. Это ему очень нравится. После вступительных экзаменов делаем с черновицкими учителями музыки большую прогулку в прекрасном Кицманском лесу. Они очень рады и благодарны за наше внимание — их, мол, нигде так не встречали, как в Кицмане. После вступления в музыкальную школу Володька болеет. Мы уже привыкли, что у него часто бывает какая-то загадочная горячка.

Врачи осматривают его, назначают разные таблетки, а они не помогают. Сваливаем все на ангину, вылечиваем ее, а горячка дальше дает о себе знать. В профсоюзе нам дают путевку на вторую половину июля в детский санаторий в Малой Акарже на Одесщине.

Село Малая Акаржа, бывшая немецкая колония, бедное, запущенное, но его жители приветливые, гостиные, доброжелательные. Санаторий размещен среди огромного роскошного сада, залитого солнцем. Мы с женой занимаем комнату в семье железнодорожника, которого видим дома только в воскресенье. Его жена Галя благосклонна к нам, во всем угождает, чтобы мы чувствовали себя, как дома.

Володька с нетерпением ждет нас каждый день после обеда. Он живой, говорливый, бегает с детьми. У него уже много друзей. А от горячки и следа не осталось.

— За селом, сын, есть огромный пруд, который селяне называют лиманом.

Наверное, искусственный и очень давний.

У Володьки засияли глаза.

— А там рыбу можно ловить? — спрашиваю.

— Удочкой можно. Там много рыбы. В Одессе я купил трехсекционную удочку. Она складывается в одну тростину.

— Я пойду с тобою, — не сдерживается.

— Нет, папочка, пустят. Попроси Анну Павловну. Завтра после обеда пойдем на тот лиман.

У Володьки новая страсть — рыболовство, которой он набрался от дядьки Дмитрия. Вместе с ним он уже побывал на всех озерах Кицманщины. А этим летом мы лишь один раз наведались к речке Совице, в которой нам повезло поймать аж три рыбины, их сам Володя поймал — он держал удочку в своих руках. Как принес ту добычу домой, все поздравили его с победой, а у кошки было большой праздник — съела аж три рыбины, а это мы считали редким событием в ее биографии.

То мы с матерью разыскиваем врача Анну Павловну и просим у нее разрешения забрать мальчика домой на несколько часов. Она не возражает.

Переодеваемся, берем коробку с червяками и идем к лиману. Цепляем червяка на крючок, бросаем его на несколько метров от берега и… ловись, рыбка, большая и маленькая! Удочку даю держать Володьке — это ж его любимый вид спорта.

Он сидит не шевелясь на траве и просто-таки поедает глазами тот поплавок, который беспробудно заснул на тихом плесе. А я читаю рядом с ним роман Панаса Мирного «Повія» («Проститутка»). Солнышко припекает, легенький ветерок едва дышит, — мы бы его и это слышали, если бы вдоль берегов не шевелился камыш, который словно время от времени содрогается во сне и благодарит ветерок за внимание. Иногда над плесом блеснет серебристая рыбка и падает с плеском в воду. А Володька словно застыл в священном экстазе. Недалеко гомонят какие-то сельские дети. Они тоже с удочками, у них тоже, наверное, ничего не ловится, потому что не слышно их выкриков.

Володька встает, кладет удочку мне на ногу и с интересом смотрит в сторону мальчишек.

Я теряю всякую надежду на то, что какая-нибудь рыбка поймается сегодня на наш крючок. Сюда нужно приходить рано утром или вечером, а не в такую жару. Рыба ж игнорирует все наши поживки.

Роман Панаса Мирного начисто забирает мое внимание.

Не придаю наименьшего значения тому, что с моей ноги сползла внезапно удочка, хлюпнулась в воду и поплыла, как гадюка, по блестящему плесу. У меня дрожь бежит по телу. Какое-то мгновение не понимаю, что случилось. Наконец-то опомнился: рыба ж поймалась на крючок и с перепуга потащила удочку за собой.