«Электронная версия книги подготовлена Страницами памяти Владимира Ивасюка Дата генерации файла: 17 августа 2010 г. Осталась отцовская печаль 2 ...»

Его сестрички будут танцевать с утехи. Галинка потянет его к своим подругам, чтобы показать, что вот он приехал из самого Киева, где учится в школе для одаренных детей. Мать с Милей будут готовить самые вкусные в его жизни завтраки, обеды и ужины, а дядя Дмитрий будет сидеть за столом, влюблено смотреть на него, слушать рассказ о той химерной школе для одаренных детей, ее учителей и учеников.

Наконец-то настает желанный день. Жена едет с Галинкой в Черновцы встречать Володьку. У них с собой красивый букет хризантем, выросших в нашем роскошном цветнике. Галинка хочет, чтобы он сразу понял, что его приезд — наш большой праздник. Поезд останавливается на первой колее.

Вот и Володька сходит на перрон среди многочисленных пассажиров. Галинка бежит к нему и дает ему цветы, прижимается к нему. А мать торопеет. Не узнает сына. Перед ней грустно улыбается худой-прехудой юноша. Нашего Володьку словно подменили в Киеве. У матери навернулись слезы в глазах, в горле застрял твердый клубок, ей почему-то сразу впало в глаза черное пятно на шее сына — кровоизлияние от скрипки, от ежедневных многочасовых занятий.

Дома его ждут бабушка, моя мать, и дядя Дмитрий. Когда Володька входить в комнату, бабушка плачет не только от радости, что снова видит своего внука, а и от тяжелого впечатления.

Обнимаю сына, не показывая своих эмоций, хотя в сердце щемить боль и хочется плакать. Спрашиваю его, как ехалось, не нудился ли в поезде. Поздоровавшись со всеми, он раздевается и идет помыться с дороги. Потом садимся за стол.

Стараюсь быть веселым, но разговор как-то не ладится. Оксаночка садится ему на колени, рассматривает пятно на шее, водит по нему указательным пальчиком.

Выхожу на порог. За мною идет мама. Ощущаю, что ей очень хочется чтото сказать. Спрашивает сердитым тоном:

— Что ты думаешь в своей голове? Ты отец этому ребенку или нет?

— А вы, мама, как думаете? — Мой голос дрожит, но я держу себя в руках.

— Ты зачем оторвал ребенка от дома?

— Ой, нет у тебя сердца и совести… — Смотрю на свою маму — и ни пары из уст.

— Если бы жил твой отец, то ты б знал, на какую музыку посылать своего ребенка.

— Хватит вам, мама… Все понимаю и без ваших нареканий.

— Ничего не понимаешь… — кидает с возмущением и спускается по ступенькам на двор.

Возвращаюсь в комнату. Сижу и молчу, словно я где-то растерял все свои слова. После обеда пробую поговорить с братом Дмитрием, но он тоже сердитый, как огонь. Готов кинуться на меня за то, что Володька приехал из Киева не таким, как хочется ему, любимому дядечке. Он демонстративно покидает наш дом.

Мне не нравится, что мои родные не умеют управлять своими эмоциями.

Говорю Володьке:

— Пойдем, сын, немного пройдемся… — Володьке тоже не нравятся разные расспросы, касающиеся только его плохого внешнего вида. Чувствует, наверное, что атмосфера в доме накаляется, поэтому охотно соглашается.

Идем на огород, а оттуда — в сад Воробкевича. Тут стоит такая тишина, что аж в ушах звенит. Птицы улетели в теплые края, а еще недавно казалось, что они является звонкими частями цветных деревьев.

На сердце тоскливо, печально. Разговор течет медленно. Наконец-то спрашиваю:

— Почему ты так оплошал, сын? Сколько килограммов потерял?

— Около десяти… — кидает, не думая даже, какую страшную цифру называет. Смотрит на меня виноватыми глазами, словно совершил нарушение, за которое должен сейчас ответить.

— Разве у тебя это было денег на питание? Или мама не слала тебе постоянно передачи с продуктами?

— Все у меня было. Не было только времени, чтобы думать о еде, приходилось работать каждый день до двух часов ночи. Не было когда бегать в столовые.

Да и не всегда они открыты… — Нужно было заранее обо всем думать, а не только о музыке.

— Это так, ты прав. Но вот нырну в звуки какого-то этюда и обо всем забуду, словно на свете только я и музыка… — Он едва улыбается и спрашивает меня своими доверчивыми глазами: разве ты меня не знаешь?

— Ты же был далеко от мамы и няни, и тебя никто не спрашивал, ел ли ты и чистая ли на тебе рубашка. Там нужно было самому думать о себе. Только самому… — Это я буду делать в будущем. В новой школе не хотелось плестись в хвосте. Поэтому я работал только над музыкой.

У меня промелькнула мысль: стоить ли посылать в Киев сына в таком состоянии? Он очень ослаблен, даже болен. Самые банальные простуда или грипп могут его свалить… Над этим мы подумаем с матерью.

Володька отоспался, отъелся. Стает живее, разговорчивее. Одним словом, отходит. К нему приходят его бывшие одноклассники, рассказывают школьные новости, разные истории. К нему возвращается хорошее настроение. И мы тешимся, что он не нудится, о Киеве не вспоминает.

Как-то вечером мать идет в наступление:

— Тебе, сынок, нужно остаться дома еще на некоторое время, чтобы хорошотаки стать на ноги.

— Я же не лежу, — жалуется он. — И чувствую себя здоровым, как звон.

— Да, оклемался, но еще не окреп. Нужно еще побыть дома.

— Разве можно? — не верится ему.

— А кто нам запретит? — встряю и я. — Достанем медицинскую справку о том, что в таком состоянии ты не в силах исполнять такую большую нагрузку. Ты болен, почти дистрофик.

— За две-три недели поправишься, и тогда будет другой разговор, — уговаривает мать. — Пусть хоть чернота сойдет с шеи. Дни быстро пробегут, не заметишь, как дойдет до тебя гудок твоего поезда.

Да, мы с матерью решили не пускать его больше в Киев. Но делаем это в мягкой форме, чтобы не вызвать в нем бурную реакцию, не травмировать его. Как поправится, сядет за парту в восьмом классе Кицманской средней школе. В Киеве нет наименьшего ухода за ним. А мы боимся, что потеряем сына. Ради чего?

Если выхода не будет, то отдадим его в Черновицкое музыкальное училище, где он сможет вполне нормально учиться.

Иду в музыкальную школу. Юрия Николаевича уже нет, он уехал из Кицманя. Рассказываю все бывшим Володиным педагогам.

— Это вы неправильно делаете, — говорит один из них.

— Володя очень талантливый музыкант, — добавляет другой. — Его ждет яркое будущее.

— В семнадцать лет при его способностях и работоспособности он сможет стати виртуозом, — звучит еще один голос.

— Мне не нужен туберкулезный виртуоз в семнадцать лет, а здоровый сын, как все людские сыновья. — И обращаюсь к новому директору школы: — Примите, пожалуйста, Володю в класс фортепиано.

— Такого ученика, как Володя, всюду примут с радостью. Но вы, Михаил Григорьевич, взвесьте все хорошо.

На следующий день, а это была суббота, говорю Володьке, что в понедельник пойдет уже на уроки в среднюю школу, а потом — на занятия по классу фортепиано, которые ведет Любовь Степановна Павлишин.

В голубых глазах сына наворачиваются слезы. Садится на стул и закрывает лицо ладонями. Потом говорит угрожающим тоном:

— Поеду, папа, в Киев вопреки твоей воле. Я уже хорошо поправился. И не могу жить без музыки.

— Я же тебя не оставляю без нее… — говорю ласково, кладя ему руку на плечо. — Ты любишь фортепиано, а Любовь Степановна прекрасный учитель. Ты так хорошо говоришь о ней… Пойди, сын, к своим учителям и посоветуйся с ними.

Но не нужно высказывать недовольство родителям. Это же неэтично… Володя молча выходит из дома. Приходит снова аж в конце дня. Легкая улыбка озаряет его лицо. Он мне говорит:

— В музыкальной школе обещали, что я буду играть в ансамбле скрипачей и учительском камерном оркестре. Буду изучать и виолончель.

— А цимбалы, домру, дримбу тоже? Снова навалишь на себя столько, что согнешься дугой.

— Не шути, папа. Меня интересуют все инструменты. Поменяю киевское качество на Кицманское количество. Я должен заниматься музыкой — это же воздух, которым дышу.

— Образно высказываешься.

— Странно? Мои родители — литераторы. Отец — член Союза писателей.

Так пусть живет метафора!

Раздел десятый Весна 1964 года была щедра на радостные события и изменения, благотворно отразившихся не только на нас с женой, а и на наших детях, в частности на Володе. Первое из этих событий — это обычная встреча с преподавателем кафедры украинской литературы Черновицкого университета Олексой Стратоновичем Романцем на республиканском семинаре товарищества «Знания». Мы, представители Буковины, жили вместе в одной комнате отеля «Украина». В свободное от семинарских заседаний время проводили бесконечные разговоры о классической и современной литературе, о Лесе Украинке, С. Есенине и М. Эминеску, которых считаем светочами нашей цивилизации. Жаловались на переводчиков, которые не сумели передать все тонкости поэзии М. Эминеску, окрасы мировой литературы.

Те незабываемые вечера приятных разговоров оставили во мне, кроме интеллектуального наслаждения и радости общения с ученым-эрудитом и яркой личностью, надежду на желанное изменение в жизни моей семьи.

Олекса Стратонович кинул, словно между прочим, несколько многозначительных слов:

— Вам бы к нам, на филологический… — Как раз вам есть, что там делать.

— Там есть вакантные места?

— Для вас найдутся. Доложу ректору Корнею Матвеевичу Леутскому. О следствиях моего с ним разговора сообщу, если хотите, письмом.

— Буду вам очень благодарен, Олекса Стратоновичу.

— Если не захотите по какой-то причине менять место работы, то напишите мне несколько слов.

— Думаю, что не будет никаких причин.

Возвращаюсь к своей работе в Кицманской школе и забываю о филологическом факультете. Но в один день получаю письмо от О. С. Романца. Он мне пишет, что нужно срочно приехать к ректору на разговор по поводу моего переведения в Черновицкий университет.

Профессор К. М. Леутский принял меня корректно, почти приветно и после нескольких вопросов и ответов сказал, что буду работать у В. М. Лесина, на кафедре украинской литературы. Пока получу квартиру, буду жить в общежитии на улице Дружбы в одной комнате с известным молдавским поэтом Василием Левицким, который будет работать на кафедре молдавской филологии. Помещение мне даст Союз писателей.

Я, правду говоря, шел к ректору не без волнения. Его фигура импонировала мне и вызывала, как и у многих воспитанников университета, основанного в году, большое уважение. Университетом не руководила еще такая личность, как Корней Матвеевич Леутский. Он глубоко понял свою общественно-политическую миссию и культурно-просветительскую роль, которую должен исполнить на этой части украинской земли, много столетий отделенной от матери — Украины. Он был не только администратором, а и человеком широких горизонтов, преисполненной уважения к селянам, работников, трудовой интеллигенции Буковины, а также Ивано-Франковской, Тернопольской, Хмельницкой и Винницкой областей, которые считали Черновицкий университет своим родным вузом.

Воспитанники любили своего ректора и побаивались его сурового характера, за которым пряталась любовь к молодежи и забота об украинской интеллигенции. Его большой заслугой является то, что он впервые на Буковине поднял проблему комплексного изучения природы, экономики, истории и культуры Карпат и Прикарпатья. Это вызвало у ученых живой интерес к Буковинскому краю и увенчалось чередой работ и публикаций, которые показали духовное богатство нашего народа.

Володька воспринял с энтузиазмом известие о том, что мы скоро переедем в Черновцы и будем иметь там жилье.

— Там будет широкий музыкальный круг… — это были его первые слова, сказанные тогда, когда я рассказал о своем разговоре с ректором.

— Смотри за своим фортепиано… Продолжишь учебу в Черновцах.

— Будет с кем посоветоваться и поспорить.

— Есть, папа, наши учителя очень хорошо подготовлены и благосклонны ко мне. Я их никогда не унижаю. Они мне очень много дали… А ты не беспокойся за меня, все будет хорошо.

— Знаю, парень. Моим детям всюду хорошо, ведь они знают, что труд — основа нашей жизни.