«Ф. Г. Шилов. Записки старого книжника. ОТ СОСТАВИТЕЛЯ Записки книжников, людей, причастных к книге, к книжному делу—издателей, типографов, книгопродавцев, библиофилов,— ...»

Дела у. Клочкова в новом помещении пошли блестяще. Он сумел привлечь к себе лучших покупателей. Позади магазина была небольшая комната, ставшая клубом библиофилов. Все библиофилы считали большой честью быть принятыми в этот кружок, где велись волнующие разговоры на книжные темы. Потапыч в эти разговоры не вмешивался, но был доволен своим питомцем, так поставившим дело, и оттого, может быть, немного даже и важничал.

Важный вид Потапыча и раздражал Лескова.

У Лескова в квартире во всех комнатах были книги, но главным образом в кабинете, в котором, между прочим, висело нечто вроде объявления: «Всё, кроме книги!

Ни книг, ни жены не даю — зачитают!» Ценность своей библиотеки он сильно преувеличивал. Очень многие книги у него имели надпись: «Величайшая редкость», хотя книги были весьма обычные.

После смерти Лескова его библиотека была продана лавке Соколова. Продажа библиотеки Лескова была, конечно, крупным событием в книжном мире. Больше всего книг из библиотеки Лескова купил некто Тюменев, большой любитель книг, родом из рыбинских купцов; кое-что и сам пописывал, и даже выпустил исторический роман под псевдонимом «И. Привольев» «Халдей: повесть из Новгородского быта XV века». Он так увлекся библиотекой Лескова, что решил купить всю лавку; это давало ему возможность первым просматривать все покупки и отбирать для себя самое интересное. Однако из библиотеки Лескова он купил хотя и много, но очень многое и упустил.

Книжная торговля у Тюменева все же не пошла. Любители не посещали его магазин, так как знали, что лучшие книги он отбирает для себя и в продажу не пускает.

Лавку он вскоре закрыл, но страсти к книгам остался верен и собирал их до самой смерти.

Обычно покупать книгу ходил по адресам сам Максим Павлович Мельников.

Покупали книги задешево, ценили обычно только лучшие, а остальные шли в придачу. Но метили все же каждую книгу, причем метилась себестоимость и продажная цена.

Продажная цена не была обязательной, пометка ставилась только для ориентировки, но когда видели, что покупателю книга очень нужна, то не стеснялись надбавить, запрашивать в три-пять раз больше, чем помечена. И сейчас еще попадаются книги с пометками не только моими, но еще Мельникова, то есть сделанными в пору моего раннего детства. Поражаешься, какой брали с покупателей хищнический процент:

себестоимость помечена в 30 копеек, а продажная стоимость 1 рубль 50 копеек (метилось все, конечно, условными знаками).

Однажды Мельников послал меня в дом церковного ведомства к заведующему хозяйственной частью синода Ильинскому. Мне открыла жена Ильинского, молодая красивая женщина, и повела через всю обширную квартиру. Книги лежали навалом, почти все они были религиозного содержания, много было синодальных изданий на лучшей бумаге и в прекрасных переплетах. Я пересмотрел все книги и спросил, сколько я должен заплатить. Женщина сказала:

- Тридцать рублей.

—За все или за часть? — и, низко наклонив от смущения голову, я начал говорить нечто неопределенное, пораженный этой дешевизной.

Женщина ответила:

—Да вы посмотрите, сколько книг, ведь в четырех комнатах!

Тогда я понял, что это цена за все книги, заплатил тридцать рублей и начал связывать пачки. Их получилось около ста, от пуда до полутора каждая. Мне пришлось нанять семь извозчиков, чтобы привезти книги в магазин. Максим Павлович был недоволен, что я нанял не ломового извозчика, а семь легковых, но, хотя мне было всего двенадцать лет, я сообразил, что купил книги за 30 рублей, а хозяин продаст их, пожалуй, не менее чем за 3 тысячи рублей, и поразился хозяйской хищнической жадности.

Жилось у Мельникова мне, однако, неплохо, он не был ласков, но не был и жесток.

Одевали меня прилично—курточка и брючки всегда были чистенькие и крепкие. Кормили сытно, почти так же, как ели сами, то есть обед состоял из трех блюд.

Нашим постоянным покупателем был, как я уже говорил, критик Арсений Иванович Введенский. Большого роста, длинноволосый, семинарского облика, он мне казался образцовым типом настоящего писателя. Введенский не был библиофилом и собирал книги главным образом для работы. Должал он Мельникову постоянно, и, так как надежды получить с него деньги не было, Мельников издал две его книги по литературе, и автор причитающимся ему гонораром покрыл задолженность. Введенский редактировал у книгоиздателя А. Ф. Маркса произведения Лермонтова, Козлова, Полежаева и др. Кстати, в то время Введенского упрекали в том, что к сочинениям Полежаева он приложил не портрет поэта, а портрет какого-то его современника, молодого офицера: Полежаев был солдатом, офицерский чин ему присвоен уже после смерти. Арсений Иванович невозмутимо говорил, что отвечает за текст, а в отношении портретов он не специалист. У Максима Павловича Мельникова я проработал восемь лет: четыре года мальчиком и четыре—продавцом, в ученичестве. Я счел, что пришло время получать жалованье. Мне хотелось первые заработанные деньги послать в виде подарка матери, сестренке, и я ждал два-три месяца, пока хозяин назначит мне жалованье. Так и не дождавшись, я решился наконец сказать об этом Максиму Павловичу. Сделал я это запинаясь и очень смущаясь:

- Назначьте мне жалованье...

- Жалованье? Сколько же вам угодно жалованья?—спросил он с издевкой.

Я был уже не рад, что попросил, но он не отстал от меня:

—Так сколько же вам жалованья? Может быть, вы захотите столько, что мне это будет непосильно, и я должен буду отказаться от ваших услуг.

Наконец я сказал, что мне все равно—12 или 15 рублей в месяц. Он долго еще меня мучил и в конце концов заявил, что будет платить 12 рублей.

Первая моя школа закончилась. Настало время делать самостоятельные шаги.

В 1899 году я перешел на работу к антиквару-книжнику Евдокиму Акимовичу Иванову. Это был добрейший человек, которого все любили. Но излишняя доброта, как известно, может принести и вред. В течение ряда лет он управлял крупной мебельной фирмой своего дяди Шагаева в Москве, а потом получил в наследство крупное антикварное дело Салищева в Апраксином дворе. В роскошном магазине, который он открыл, распродавались остатки салищевских антикварных предметов и много картин, большинство которых было им, закуплено по пьяному делу и на векселя, причем многие картины были весьма сомнительные. В картинах я в то время ничего не понимал;

единственное, что я помню из действительно ценного,—это коллекция гравюр из собрания Ф. И. Буслаева, знаменитого филолога. Коллекция эта привлекла много любителей, но картины все же шли плохо, и мы решили ликвидировать магазин.

У Иванова я работал недолго, но если восемь лет работы у Мельникова были для меня средней школой, то четыре года службы у Иванова были университетом. Я узнал здесь многих собирателей и коллекционеров, и так как мы держались в общем-то независимо и разбирались в искусстве, то посетители относились к нам с уважением и доверием.

Одним из частых посетителей антикварного магазина Иванова был Н. И.

Рукавишников.

Рукавишников был крупным дельцом. Он занимался подрядами, строил Волховский цементный завод, позднее стал его директором; строил он также трапезную Александро-Невской лавры. Вспоминая о строительстве этой трапезной, он рассказывал нам многое из бытовой жизни монахов. Трапезную строили день и ночь, и монахи, пользуясь ходом для строительных рабочих, водили по ночам женщин и приходили за полночь в нетрезвом виде.

Рукавишников владел магазином на Казанской улице под названием «Золото и серебро», где покупали золото, не гнушаясь и краденым. Однажды, когда Рукавишникова привлекли к суду за покупку краденого золота, он в суде прямо заявил, что и не отрицает покупки краденого золота.

- По моему мнению, и у вас цепь краденая,— сказал он судье. Судья возмутился.

- Ну, а как же,— продолжал Рукавишников,— ведь официально золота ювелирам отпускается примерно на один миллион рублей, а золотых вещей магазинами продается за год на пять миллионов! Откуда же четыре миллиона?

На этот раз его оправдали.

Рукавишников собирал все на свете. Квартира его была расположена позади магазина: в очень высоких, неуютных комнатах было развешано по стенам старинное оружие; у него было большое собрание вещей из слоновой кости и коллекция китайских фигур Будды — от самых миниатюрных до крупных, в человеческий рост; была у него и огромная коллекция по эротике, состоящая из различных предметов искусства.

Рукавишников приобрел библиотеку знаменитого архитектора, строителя Исаакиевского собора Монферрана, которой он очень долго владел, и коллекцию гравюр и рисунков, состоявшую примерно из шести тысяч листов. Среди них было много превосходнейших акварелей архитектора Тома де Томона, строителя здания Биржи и фонтанов в Царском Селе, Кваренги и др. Прекрасное собрание рисунков было у него и по Петербургу.

Рукавишников с большим юмором рассказывал, что к нему приехал как-то великий князь Николай Михайлович и просил показать ему коллекцию гравюр. Великий князь долго рассматривал гравюры и кое-что откладывал; после просмотра он обратился к Рукавишникову с вопросом, сколько будут стоить отобранные листы. Рукавишников ответил, что своих гравюр не продает.

- Но почему же вы мне их показывали? — спросил недовольно великий князь.

- Потому что вы просили их показать,— ответил Рукавишников невозмутимо.

Купить же все это замечательное собрание привелось впоследствии, после смерти Рукавишникова, мне. Эта коллекция дала мне очень много с точки зрения изучения гравюры; я перевез коллекцию к себе на квартиру и с полгода изучал и разбирал ее, прежде чем пустить в продажу.

Мой первый хозяин, Максим Павлович Мельников, не был ни антикваром, ни знатоком книг. Занятие книжной торговлей было для него только доходной статьей. Все же когда в 1891 году он перевел свой магазин в новое помещение на Литейном проспекте, соперничавшее с отличным магазином Клочкова, то купил обширную библиотеку некоего Заешникова. Библиотека была в прекрасном состоянии, в ней было большое собрание гравюр, литографий и даже рисунков. Цен на них Мельников не знал, расценивал наобум, любителям это было наруку.

Главными собирателями в то время, запомнившимися мне на всю жизнь, были известный библиограф П. А. Ефремов, П. Я. Дашков и Д. А. Ровинский, составитель «Словаря русских граверов», собрания «Русские народные картинки» и др.

Позднее Ефремов переехал в Москву, в Питере бывал только наездом, но умирать приехал все же в Петербург. Его домик от крыльца до чердака был завален книгами и папками. Заболев и решив, наверное, что больше ему уже не собирать, он расстался со своим собранием и продал все гравюры, лубки и литографии антиквару Фельтену, так как букинистам такая крупная покупка была не под силу. Фельтен, хотя гравюрами и не занимался, все же коллекцию Ефремова купил, заплатив за нее небывалую по тому времени сумму — 75 тысяч рублей; нажил он на ней вдвое, если не втрое.

Ефремов, однако, поправился, страсть к собирательству пробудилась в нем с прежней силой, и он снова начал собирать, особенно в последние годы своей жизни. Но если раньше он покупал гравюры по гривеннику, то теперь приходилось платить уже по 10—15 рублей за листик: цены изменились, появились новые знатоки и собиратели.

Коллекцию, какую он продал за 75 тысяч, теперь он не собрал бы и за миллион. Пора, когда Ефремов собирал, была порой дворянского разорения, помещики продавали свои усадьбы большей частью деревенским кулакам и купцам. Книги, гравюры, а тем более лубки, фарфор, мебель не были им нужны. Все это скупалось разъезжими антикварами.