«Ю. С. Грачев В Иродовой бездне Воспоминания о пережитом Книга четвертая Оглавление  Часть 7. СВЕТ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ (1945) Глава 1. Дорогие минуты нам Бог даровал Глава 2. ...»

Все встали. Вошли судьи, и началось чтение приговора. Юрия Рязанцева приговорили к десяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Лева Смирнский был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Все замерли.

Далее было зачитано, что на основании каких то постановлений правительства расстрел заменяется заключением сроком на двадцать пять лет.

После чтения приговора судья обратился к осужденным:

– Вам понятен приговор?

– Да, понятен, — сказал Лева. — За все слава Богу. Да простит вам Бог все, вы не знаете, что творите...

Мать Левы, обратившись к осужденным, громко сказала:

— Не унывайте! У Господа тысяча лет как один день и один день как тысяча лет.

Раздались приветственные, ободряющие слова из Евангелия.

— Уведите осужденных, уведите скорей! — со злобой закричал прокурор. Он был страшно разгневан. Во время суда он вея себя в высшей степени раздраженно; например, потребовал ареста одной из сестер — Маруси, которая отказалась подтвердить свои показания, заявив, что они не верны.

Но Лева искренне желал, чтобы Бог простил всем: и Снежкину, и Тартаковскому, и судьям. Ибо поистине они не знали, что творили, в эти страшные годы.

"До Он знает путь мой; пусть испытывает меня, выйду, как золото".

Если бы не Господь был поддержкой для родных, то они от этого приговора разразились бы плачем, но упованием на Бога укреплялось их душевное состояние. Они твердо знали, что путь их дорогих в руках Иисуса. Он испытывает их, и они будут еще чище. Упование на Бога укрепляло и самих приговоренных. Больно расставаться с дорогими близкими, с родителями, с мамой, с маленьким сыном, но упование на Бога укрепляло их. В дневнике Павлика, где жена Левы записывала его развитие, 17 августа 1949 года она записала:

"Суд. Сегодня мама увезла меня на трамвае, сказав, что поедет к папе. Я был в большом доме, где бегал по коридору и лестнице. Папу увидал два раза по четверть минуты. Дома рассказывал, что видел папу, что он уехал на машине. Мне один год и девять месяцев, я много говорю и понимаю. Но почему папа не с нами, я еще не знаю.

Мама плакала. Я ей сказал: "Не плачь, мама, я люблю тебя крепко, крепко",— и поцеловал маму. А потом стал звать ее гулять. Я очень люблю гулять с мамой".

В тюрьму МГБ Леву и Юрия привезли в одной машине, а потом посадили в разные камеры, говорить им друг с другом почти не пришлось. Но из отрывочных слов Юрия Лева понял, что он остался верен Богу и ни на какие сделки с совестью не пошел.

Приговоренным дали возможность обжаловать приговор в высшей инстанции. Оба обвиняемых написали, жалобы. Принимая их заявления и услышав о тяжести приговора, дежурный по охране сказал, что надежды на отмену или смягчение приговоров нет никакой, — Сколько я эти годы здесь работаю, — сказал он, — всегда высшие инстанции приговоры только утверждают. Да, было тогда такое время...

Прошло некоторое время, и им объявили, что каждый приговор утвержден без изменения. Родные стали готовить передачи (после суда теперь передачи разрешали), передавать теплые вещи, зимнее пальто, шапки. Лева был особенно обрадован тем, что среди переданных вещей оказались драгоценные листочки со Словом Божиим. Свидания с осужденными не разрешали, сколько об этом ни хлопотали их родные.

Томительно шли дни и часы. Хотелось скорей в дорогу — так тяжело было сидеть в этих камерах...

И вот, вызвали Леву, Юрия и еще некоторых осужденных, как всегда, тщательно обыскали и направили на станцию. Шли они вместе, моросил дождь...

Что впереди? Прощай, родной город! До свидания, дорогие, близкие родные! За что все это? Для чего все это?

Они ободряли друг друга.

В те годы, кстати сказать, никто всерьез не верил в эти исполинские сроки: четверть века! Все г– и родственники осужденных, и сами осужденные — в глубине души были убеждены, что в более или менее ближайшем будущем должны произойти какие-то перемены, и эти приговоры будут отменены либо значительно смягчены. Поговаривали также об амнистии. Но все это было впереди, в будущем...

Посадили их в столыпинский вагон, в одно отделение. Здесь наконец они смогли свободно побеседовать друг с другом. Юрий рассказал, как его арестовали, как сразу затормошили допросами. Он просто растерялся, так как попал в заключение в первый раз.

— Только Бог помогал мне, — сказал Юрий. Вот только я согрешил: показал на тебя неправду, — сокрушенно произнес он.

– Да, — протянул Лева, но как же так могло случиться?

– Ну, они взяли в оборот Володю Шапошникова, что ты будто бы говорил, что лучше идти в тюрьму, чем в Советскую Армию. Мотали, мотали его, он и подписал. Потом вызвали меня и говорят, что Смирнский говорил эти слова и при вас — это показывает Шапошников. Я стал отказываться, что таких слов никогда не слышал и при мне Смирнский ничего подобного не говорил. Тогда они стали сильно нажимать на нас, а Володя стал умолять меня подписать, иначе ему будет плохо. Я долго сопротивлялся, но потом — сам не знаю как — подписал...

Лева тяжело вздохнул.

Прошли годы. Володя Шапошников не потерял веру в Бога, однако ушел от Него. Он все больше и больше стал выпивать, стараясь заглушить голос совести, и много горя причинил своей матери. Володя писал Леве, чтобы тот простил его грех, и каялся. Лева ответил ему, что прощает, любит его по-прежнему и желает, чтобы он продолжал быть таким же христианином, какими были его отец и дедушка.

Спустя некоторое время Шапошников снова прислал Леве письмо и опять каялся перед ним в своем ложном показании. Лева в ответ вторично прислал ему слова прощения и утешения.

...Стучали колеса вагонов, проходили станции за станциями. Куда их везут, друзья, само собой разумеется, не знали. Не знают они также и то, будут ли они вместе или их определят в разные лагеря. Было достоверно одно — что Господь знает их путь, испытывает и выведет, сделает как драгоценное золото, огнем испытанное.

Уснули спокойно и спали хорошо. На их счастье, в столыпинском вагоне не было слишком тесно.

Наутро, помолившись Богу, делились друг с другом мыслями о грядущем, об ожидаемом...

– Я не знаю, что будет. Срок очень большой, — сказал Лева. — Я уж и так много перенес, и, возможно, придется смертью прославить Бога, уйти в вечность в этих страданиях. Что бы то ни было, я готов к этому. Для меня жизнь — Христос, а смерть — и быть со Христом. Только когда подумаешь, что сделал Он для нас и как мало мы сделали для Него, то понимаешь, что нужно остаться в этой жизни и быть светом для многих...

– Да, я думаю, что тебе не следует особенно унывать, — сказал Юрий. — Ведь у тебя специальность медицинская, тебе будет не так трудно, а там, глядишь, не может быть, чтобы все двадцать пять лет держали в заключении. А вот мне, — что я буду делать в лагерях? Я ведь химик, там это не пригодится, и придется работать на самых тяжелых работах. Правда, здоровье у меня неплохое и физический труд будет для меня полезен...

– Не будем смущаться, — предложил Лева. — Он знает путь, и Он силен сохранить тебя, переплавить, и ты будешь сильным работником на нивах Его.

– Дай Бог! — сказал Юрий. — Главное — это веру сохранить...

– Если бы мы не имели этих испытаний, — заметил Лева, — то, возможно, не были бы способны на жертвенный трудовой путь. А теперь Сам Господь будет воспитывать, укреплять, чтобы мы меньше занимались земным, а посвятили себя делу. Когда они доехали до станции Петропавловск (это был Петропавловск казахский), начальник конвоя выкликнул Леву и некоторых других с вещами.

Друзья быстро распрощались. Леву ссадили, а Юрия Рязанцева повезли куда-то дальше, в Сибирь.

Друзья расстались. Надолго ли? Неужели встреча только на небе? Если люди не знают ни милости, ни сострадания, то Бог — Он милосерд. Он силен, Он знает, Он любит, Он усмотрит...

"И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого".

Прибывший этап повели в большую Петропавловскую пересыльную тюрьму. Сюда прибывали этапы осужденных из разных частей России. Здесь формировали новые этапы и направляли в различные лагеря.

Камера, куда попал Лева, была большая, с обширными двухэтажными тарами по обеим сторонам стен. Была масса всевозможного народа. Особенно много было с Кавказа — чеченцев, ингушей. Большинство было по 58-й статье — "враги народа".

Вся эта атмосфера для человека, впервые попавшего в пересылку, показалась бы дикой. Все утопало в табачном дыме, кругом раздавались ругань, сквернословие. Люди ссорились из-за каждой мелочи, нервы у всех были взвинчены до крайности.

Но для Левы это было не ново. Не первый и не второй раз в жизни он попадает в пересылки. Конечно, но не мог сказать, как обычно говорят рецидивисты: "Кому тюрьма, а мне — дом родной".

Лева никогда не мог свыкнуться с тюрьмой. Это было страшное дело, где нет моральных устоев, где веселье и радость вызывают грязные анекдоты, где Христос, Его любовь, как бы вовсе отсутствует для этих людей, опустившихся от злобы. Здесь ему трудно, трудна дышать — и физически и духовно. Но он верил и понимал так, что если Бог привел его сюда, то, стало быть, он нужен, он на пути к лучшему.

Среди заключенных ходили слухи, что ближайший большой этап формируется в Джезказган, на медные рудники. Как ни скрывала его от них администрация, это из всех лагерей были самые страшные, режимные.

Заключенные волновались. Никому не хотелось попасть в Джезказган, или, как его называли, степной лагерь Шахты, руда — вот все производство этих больших лагерей Лева молился.

— Господи, Ты Один знаешь, что для меня лучше. Мне говорят "там плохо". Если возможно, избавь меня от этих медных рудников, не введи во искушение, но избави от лукавого! Отче, прославь имя Твое!

В определенное время многие горцы — чеченцы и ингуши — как по команде, расстилали свои платки, преклоняли колена и начинали молиться Аллаху. Никакие поверки, окрики не могли оторвать их от молитвы. Молитва Аллаху была для них священна. Когда после отбоя все стали ложиться спать, Лева преклонил колени и стал молиться. Никто не помешал ему. Утром он сделал то же, обращаясь к Всевышнему.

– Ты в Бога веруешь? — спросил его пожилой чеченец.

– Да, верую, — ответил Лева, — за веру и попал сюда.

– О, это хорошо! — сказал чеченец.

Скоро его пригласили на левые верхние нары, где были кавказцы. И молодые, и старые, они смотрели на него дружелюбно, и один, самый старый из них, сказал, что все они очень уважают верующих.

— Кто в Бога верует, у того есть совесть, — сказал кавказец. — Кто в Бога не верует — совесть пропадает — плохой.

Кавказцы тоже очень волновались, в какой этап их направят.

– Я не боюсь, — сказал Лева. — Но только я верю, что Бог направит меня в самое лучшее место. Он избавит от лукавого.

– Это хорошая вера, — сказал молодой осетин. — У нас там тоже есть такие верующие, как ты, осетины.

– Смирнский! — раздался голос надзирателя. — Лева вскочил, подошел к, двери. — Собирайся на свидание, к тебе жена приехала.

– Как же она могла узнать, что вы здесь? — раздались голоса заключенных. — И так быстро приехала!

– Я молил Бога, — сказал Смирнский, — и с молитвой вручил надзирателю маленькое треугольное письмо, адресованное домой. Вот, видимо, оно и дошло.

Леву вывели из камеры, повели коридором, ввели в другое здание, и там, в углу коридора, одетая в шубу, закутанная в шаль, ждала его жена Маруся.

– О, как я рад, что ты приехала! — воскликнул Лева. — Это необыкновенно!