«Ю. С. Грачев В Иродовой бездне Воспоминания о пережитом Книга четвертая Оглавление Часть 7. СВЕТ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ (1945) Глава 1. Дорогие минуты нам Бог даровал Глава 2. ...»
Долго ломал голову Лева, какой же именно гимн научил его петь Юрий. Наконец сказал: "Когда одолеют тебя испытанья..."
— Вот, вот этот самый, — сказал, оживившись, новичок. — Давайте потихоньку споем его. Уж больно хорошие слова.
И они тихо, тихо запели:
надеяться, верить, любить.
Да, вера, надежда, любовь, вот что дает многое, многое даже в самых ужасных условиях, сказал Лева.
– Надеяться хорошо, верить тоже хорошо, но любить... Как любить людей, когда кругом неправда? — спросил подсевший к Леве средних лет человек, голова которого уже покрылась сединой. — Сколько в жизни я видел несправедливости, бед. Что я, в самом деле нарочно, что ли, захотел немцам в плен попасть? Эх... — протянул он. — И вот теперь любить тех, которые меня допрашивают? Да ни за что!
– Христос учил нас и дал лучший путь. А Он говорит: "Любите врагов ваших". А у нас, у верующих, получается — вроде бы и врагов даже нет. Вот меня следователь считает врагом, более того — врагом народа. А я его своим врагом не считаю. Просто — несчастный человек, ослепленный, бессильный поднять голову за справедливость.
Христос говорит: "Благословляйте проклинающих вас". Вот Снежкин — начальник отдела, по своей должности он явно проклинает нас. Ну, а я правду говорю: готов только благословлять. Я понимаю, что Бог через него допустил мне такие испытания. Но все это — к славе Его и к укреплению веры...
– Неужели эти все ваши допросы вас еще больше укрепили в вере?
— О да! — сказал Лева. — Мне стало ясно, насколько мы счастливы, имея драгоценную веру Божию, и насколько, наоборот, бессильны, идеологически несостоятельны те, кто пытается разрушить эту веру. Чувствуя свое моральное и идейное бессилие, убедившись, что они не могут нас, верующих, перевоспитать, они прибегают к методам тюрем и лагерей, совершенно пренебрегая при этом указаниями Ленина, как нужно бороться с религией. Христос также говорит: "Благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих и гонящих вас..."
Лева не успел окончить, его перебил тот, кто сидел с Рязанцевым:
– Да, это я скажу, что ваш напарник так и делает, он молится и о твоем следователе, и обо всех, которые на него показывают...
– И я тоже молюсь, — сказал Лева. — Но я думаю сделать еще больше, как там написано: "благотворите", для своего следователя. Он так в последнее время кричит, что, мне кажется, рискует вовсе разрушить свою нервную систему. Я должен как-то о нем позаботиться.
– Как же вы это сделаете? — спросили в камере.
– Подумаю, помолюсь...
Следователь продолжал требовать, чтобы Лева во всем сознался, и если он не хочет отрекаться от Бога, то по меньшей мере, признал бы себя врагом советской власти.
Лева, наоборот, продолжал настаивать, что он ни в чем не виновен. В ярости следователь продолжал кричать на него, сжимая кулаки, но ничего не получалось.
Наконец он, разъяренный, подскочил к Леве и закричал:
— Скажи, кто ты? Сын Божий? — Он занес руку, сжатую в кулак, намереваясь ударить Леву под ложечку. Молнией мелькнула у Левы мысль, почему он спрашивает?
Для еврея, по мнению Левы, название "сын Божий" — самое противное.
Лева тихо ответил:
– Какой я сын Божий? Я только дитя Божье.
– Дитя, дитя... — закричал Тартаковский, обдавая Леву слюной и размахивая кулаками. Однако он Леву не ударил.
– Больше вам я ничего отвечать не буду, прошу вызвать прокурора, дайте мне бумаги, я напишу заявление, чтобы он пришел. Имею я право вызвать прокурора по надзору за органами МГБ?
– Конечно, конечно, он вам покажет, он вас в порядок приведет.
– Не думайте только, что я хочу вызвать прокурора, чтобы сделать вам зло; наоборот — добро.
На следующий допрос явился прокурор Чекменев, который вел надзор над работой следствия. МГБ. Он посмотрел на Леву взглядом, полным презрения. Лева сказал, что хотел видеть его по двум причинам: во-первых, он находит, что следствие приходит к совершенно неправильным выводам и вместо того, чтобы его оправдать и освободить, все направлено на его осуждение.
Прокурор сказал: дело он просматривал и находит: все ясно, он, Смирнский, является закоренелым преступником, для которого не может быть никакого снисхождения.
— Второе, почему я вас хотел видеть, — сказал Лева, — заключается в следующем:
меня очень беспокоит здоровье, психическое состояние следователя Тартаковского. Он много работает, много кричит и выходит из себя: это, конечно, ведет к разрушению его здоровья.
И Лева просил, чтобы как-то обратили на него, следователя Тартаковского, внимание — не с целью его наказания, а для облегчения его труда.
На это прокурор сказал, что это "не может быть", чтобы Тартаковский расстраивался и выходил из себя.
– Тут вас много таких, как вы, но с вами он, конечно, не может расстраиваться, так что о нем не беспокойтесь.
– Я христианин, — сказал Лева, — мой долг не только молиться за тех, кто нас обижает, гонит, но и всячески делать добро им...
– А, бросьте все это! Вы будете осуждены, я выступлю обвинителем по вашему делу и буду требовать для вас самого большого наказания: вы — закоренелый преступник.
Вернувшись в камеру, Лева размышлял, что же означает поведение Тартаковского. В самом ли деле он кричит, раздражаясь и свирепея, или же он просто артист, который воплощается в рассвирепевшего, гневного человека, а на душе у него полное равнодушие?
Нет, наблюдая своего следователя, Лева не сказал бы, что он артист, искусный актер.
Он действительно переживал за дело, которое вел, и за реализацию тех задач, которые перед ним ставило начальство, выходил из себя и психовал, когда терпел неудачу.
Действительно, его сердце было наполнено злом по отношению к верующим.
Лева слышал, как ночью, во время допросов в соседних кабинетах, когда открывались двери, до него доносились удары кулаком по столу, топанье ног. Все это были, вероятно, различные психические приемы, чтобы вызвать у подследственных "ошибку" и во что бы то ни стало добиться от них нужных показаний.
Не исключена возможность, что среди заключенных были и настоящие преступники и врага, но они были вовсе не заметны среди общей массы неповинных арестованных.
(Дело закончено. Обвинительное заключение) "Каждого дело обнаружится: ибо день "кажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого, какова оно есть".
После встречи с прокурором Леве стало вполне ясно, что прокурор — это только деталь общей машины, которая не столько "расследует", сколько — осуждает. Искать у него правды или какой-нибудь справедливости не приходилось. То, что он смотрел на Леву только как на "закоренелого преступника" и ничего не видел: ни его души, ни убеждений — все это говорило о том, что он — один из тех многочисленных и заурядных прокуроров, которые без стеснения совести помогают Берии и его сообщникам свершать свои гнусные дела.
Но Лева как был, так и остался неисправимым идеалистом. "Возможно, — думал он, — в Москве больше справедливости, и если Москва будет рассматривать его дело, — ведь в нем ничего антисоветского нет! — то придет к совершенно другим выводам, и все следствие будет пересмотрено, а он будет освобожден". Ему стало ясно одно, что здесь, в Куйбышеве, он не видал правды, как ни старался, в 1935 году, он не видит ее и теперь и нужно писать в Москву.
На следующем допросе Лева сказал, что он больше никаких показаний давать не будет и требует, чтобы весь следственный материал был передан в Москву, а там рассмотрят его дело.
Следователь усмехнулся:
— Что же, вы нам не доверяете? По-вашему, мы не представители советской власти?
— Нет, я вам доверяю и считаю, что вы представители власти и молюсь за всех, желаю вам только хорошего; но по тем или иным причинам следствие идет извращенно, от свидетелей получают лживые показания. Я прошу направить все в Москву, и пусть там изучат и примут участие в расследовании моего дела.
— Значит, вы отвечать больше отказываетесь?
– Да, совершенно отказываюсь.
– Ну хорошо, посмотрим.
Он позвонил, и Леву опять забрали в камеру.
Погода стояла жаркая, в камерах было страшно душно, лил пот. Передачи Леве попрежнему не передавали.
Вот тут-то ему очень пригодился тот засушенный лимон, который он привез из Средней Азии. От него Лева отламывал крошечный кусочек, клал в рот и пил с ним горячий чай. Эта лимонная кислота способствовала утолению жажды. В то же время она, конечно, была источником витамина "С", как бы ни было минимально его количество.
Леву не вызывали почти неделю. Затем опять вызвали.
– Ваше дело закончено, — сказал он. — Вы обвиняетесь по статье 58 Уголовного кодекса, часть 2, пункт 10 и по пункту 11. Знаете, что это означает?
– Да, знаю, — ответил Лева.
– Но я все-таки вам прочту.
Тартаковский достал Уголовный кодекс и прочел, что Лева обвиняется по пункту 10, часть 2, "в использовании религиозных предрассудков масс с целью контрреволюционной агитации и пропаганды для свержения существующего строя, и по пункту 11 — в участии в контрреволюционной организации, действующей для свержения советской власти.
— Конечно, вас не расстреляют, — сказал следователь. — Сейчас расстрелы заменяются 25-ю годами. Вы получите заслуженное наказание, а пока вот садитесь за стол, читайте все свое дело и распишитесь, что вы ознакомились с его содержанием.
Это было объемистое дело. Оно содержало допросы как самого Левы, так и свидетелей из молодежи.
Лева уселся читать его, но так как он был сильно истощен и утомлен допросами, то не был в состоянии более глубоко вникать в сущность всего, а фактически лишь бегло просматривал материал.
Казалось бы, ничего особенно плохого не было, отражалась его деятельность, поездки, общение с молодежью, встречи. Лишь местами были резкие искажения — такие, как высказывания Володи Шапошникова или Зайцева, а также о том, что он (Лева) "отвлекал от комсомола", показания Тамары и некоторые другие неправдоподобия. Но не было данных, что он клеветал на советскую действительность, высказывался против правительства или выражал чем-либо недовольство. Казалось, к такому делу совершенно не подходят предъявленные статьи.
— Обвинительное заключение вы получите позже, —.сказал следователь.
Через несколько дней его вызвали из камеры с вещами. В коридоре начальник тюрьмы вручил ему обвинительное заключение, напечатанное на машинке на тонкой бумаге, и тут же его отвели в отдельную спецкамеру.
Оставшись один, Лева стал читать обвинительное заключение. С первых же строк глаза его расширились от изумления и сердце забилось от негодования. В этом обвинительном заключении на папиросной бумаге говорилось, что органами МГБ раскрыты тайные молодежные баптистские контрреволюционные организации, которые возглавлял Смирнский. В течение ряда лет эти организации действовали на территории Куйбышевской и других областей, они вовлекали молодежь в баптизм, отвлекали от общественной деятельности, вырывали из комсомола. Организацией руководили Смирнский и его помощник по Чапаевску Рязанцев, которые арестованы, и на основании таких-то и таких-то статей дело после расследования передается суду. Подследственные обвиняются по таким-то статьям, до суда содержатся там-то, в суд надлежит быть вызванными такие-то и такие-то свидетели. Был большой перечень молодежи, и ни одного взрослого, пожилого...
Чем больше Лева вдумывался и вчитывался в текст обвинительного заключения, тем больше душа его наполнялась негодованием и смущением. Это была явная, сплошная несправедливость.