«Ю. С. Грачев В Иродовой бездне Воспоминания о пережитом Книга четвертая Оглавление  Часть 7. СВЕТ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ (1945) Глава 1. Дорогие минуты нам Бог даровал Глава 2. ...»

Окруженных плотной цепью конвоиров заключенных этапников быстро гнали по улицам Куйбышева. "Но куда же?" — думал Лева.

Они спустились к Волге, и перед ними раскрылся большой лагерь для заключенных.

Этот лагерь Лева видел уже не раз: когда, будучи студентом мединститута, приходил заниматься по анатомии и гистологии. Здание этих кафедр было расположено вблизи Волги, и совсем близко под ним был расположен лагерь.

Эти бараки для заключенных были построены в период деятельности "твердокаменного большевика", "железного наркома" Н.Ежова, когда не стало хватать тюрем для массы арестованных. Тогда-то, вопреки первоначальному благому намерению — сровнять тюрьмы с землей, — и пришлось в спешном порядке вести строительство новых тюрем и лагерей. Это было в 1937 году. С тех пор прошло немало времени, но построенные в тот страшный период тюремные и лагерные здания до сих пор продолжают использоваться по прямому назначению.

Был ясный солнечный день, когда их ввели в зону этой пересыльной тюрьмы. Все здесь поражало своим порядком, чистотой: бараки выбелены, дорожки, цветы, клумбы;

кажется, людям нужно жить, трудиться и радоваться, но кругом высокий забор, проволока и вышки с часовыми. Сюда завозят людей отверженных, якобы "вредных" советскому обществу. Эти мнимо вредные люди представляют из себя некую "нечисть", от которой общество хочет избавиться. Их поместили в большой барак, имеющий значение карантинного, покормили обедом.

"А все-таки я сюда попал по ошибке! — думал Лева. — Мои "друзья", те самые, что ждут меня, были бы недовольны, что так "свободно" со мною здесь обращаются". Лева стал даже спрашивать надзирателей, как написать отсюда родным, и ему был указан ящик, куда можно было опускать письма. Лева написал письмо матери:

"Все-таки это утешит сердце, — размышлял он. — Бог знает, когда увидимся и увидимся ли на земле".

Он присел на нары, и мысли поплыли одна за другой: что ждет его, с чего именно начнутся сейчас допросы, что и как говорить...

Скрывать что-либо от следствия Лева ничего не собирался, он отлично знал, что, когда он еще жил в Куйбышеве, органы МГБ усиленно следили за каждым его движением. Пресвитер В.А.Кузнецов неоднократно выговаривал Леве, что ему "дерут уши за него". Уж слишком много он ездит и всюду призывает молодежь ко Христу.

Старый пресвитер Василий Алексеевич добродушно советовал ему "оставить это" и ограничиться только проповедью Евангелия в молитвенном доме. Об этом же в более решительных выражениях говорил ему и М.АОрлов, когда в начале 1948 года специально приезжал в Куйбышев со старшим пресвитером Г.М.Бузыниным, чтобы воздействовать на Леву и уговорить его сократить свою духовную деятельность, иначе ему будет плохо.

Словом, все предсказывало Леве, что его могут арестовать и неизбежно арестуют в связи с работой среди молодежи. Но Лева говорил, что он не может иначе, что "в костях его огонь". Это ведет к тому, что он готов пожертвовать всем, лишь бы души были спасены и шли за Христом. Лев, конечно же, отлично знал, что сказал Христос: "Меня гнали и вас будут гнать", и психологически был всегда готов к любым страданиям. Но страдать за Христа — это одно, а быть облыжно обвиненным во всяких нелепостях и быть причисленным к врагам советской власти — это другое. Тут сейчас же поднимается чувство справедливости, возмущения: ведь ты не враг, ведь в теле нет абсолютно ничего против власти, — так зачем же несправедливый арест? Если нужно репрессировать как истинного -христианина, то это он готов принять с радостью. Но если его будут обвинять как врага, как антисоветского человека, то это возмутительно, и нужно во что бы то ни стало добиваться справедливости. Ведь у нас в стране свобода вероисповедания и преследования и арест за веру есть, в сущности, преступление против Конституции. Он должен, должен добиться правды...

Подобные мысли тревожили и волновали Леву. Он стал молиться, ему стало вдруг совершенно ясно, что тревожиться, думать и о том, о чем будут спрашивать, как поведут следствие, совершенно не нужно, — это не от Бога. Перед ним ясно загорелись слова Иисуса: "Когда будут предавать вас, поведут вас, не заботьтесь, что и как говорить, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего". Ведь без воли Божьей и волос с головы не спадет, о чем же тревожиться?

И вдруг в его сердце ярко засветилась молитва самого Иисуса перед Его страданием:

"Отче, прославь имя Твое!" Эту молитву Лева мысленно избрал для себя на весь период следствия. И далее, в каких бы положениях ему ни случалось быть, он внутренне всегда повторял эту чудную молитву: "Отче, прославь имя Твое!" Да, ему действительно из всех грядущих испытаний, страданий хотелось только одного: чтобы прославилось имя Отца Небесного.

"Всякий день извращают слова мои; все помышления их обо мне — на зло".

"Собираются, притаиваются, наблюдают за моими пятами, чтобы уловить душу мою".

Недолго молился и размышлял Лева на нарах: его вызвали на вахту. Там особый конвой МГБ принял его, как обычно, тщательно обыскали, посадили в автомашину, которая многие годы была известна в народе под названием "черный ворон", и повезла по улицам города. В машине он был один. Окон по бокам не было, но в той половине, где сидит конвой, было большое окно, и через него Лева наблюдал жизнь города. Едут по главное улице — Куйбышевской. И вдруг Лева увидел двух высоких, статных молодых людей, идущих по тротуару: это были знакомые студенты мединститута. Сердце невольно дрогнуло, заныло. Они учатся, все учатся, продолжают идти свободно по жизни, а ты вот один в этом "черном вороне" обреченный...

Привезли к знакомому зданию, въехали во двор. Знакомый двор, знакомые строения.

Но что это? Внутри уже выстроено большое здание, примыкающее стеной к зданию МГБ.

Лева понял, что подвалов уже не хватает для удовлетворения потребностей этой адской машины, и они выстроили дополнительное здание, чтобы содержать подследственных.

Его ввели в чистый, узкий коридор, дежурный принял заключенного. Не смотря на него, сказал:

— Сейчас пройдете санобработку, а потом в камеру.

Нужно сказать, что за время этапа Лева значительно оброс. Пришел парикмахер и машинкой обстриг голову, усы и начинающуюся бороду Левы. Заключенных здесь не брили: опасно, еще вырвут бритву! а только стригли волосы на лице машинкой. В углу коридора была установлена так называемая жар-камера и душ. Лева вымылся под душем, одежды его продезинфицировали и затем поместили в камеру одного. Он понимал: его постараются держать в одиночке.

И начались вызовы. Вызовы, но не допросы. Его приводили в кабинет, куда приходили разные люди и смотрели на него, как смотрят на заморскую диковинку:

– Так это Смирнский? Смирнский? — говорили заходившие. Некоторые задавали вопросы, которые Леве казались очень не умными:

– Вы еще нестарый... Скажите, вы в самом деле верите в Бога?

– В самом деле верю, — отвечал Лева.

Другие интересовались, как это он может совмещать баптистскую веру со стремлением получить высшее образование, с необходимостью изучать марксизмленинизм.

Приходили солидные люди, хорошо одетые, видимо, работники отделов партии.

Наконец его вызвали к следователю. Он сказал, что будет вести его дело. Это был еврей по национальности, Петр Моисеевич Тартаковский, опытный следователь, имеющий за спиной годы следственной работы в этих органах. Стройный, высокий, с большим лбом, он производил впечатление умного и развитого человека. Леве казалось, что если бы он посвятил себя другого рода деятельности, то мог бы многое сделать для народа. Здесь же, в качестве не столь уж значительного винтика этой машины, он день и ночь был занят только одним: как "разоблачить" мнимых "преступников", как добиваться от них, чтобы они в конце концов, да признали себя "виновными".

На этом Тартаковский, как говорится, собаку съел. Работа того времени и ее задачи наложили на него свой отпечаток, и в дальнейшем Лева стало ясно, как сгорели и потухли многие добрые зачатки, которые он все-таки усматривал в этом жестоком человеке.

Теперь они начали знакомство друг с другом.

Следователь сидел за столом или расхаживал по кабинету. Много курил, причем папиросывысших сортов. Лева, как "следственное существо", сидел, "как положено", на стуле у двери, с руками, положенными ладонями на колени. Тартаковский внушил Леве свои правила поведения, причем Лева, как это ни странно, им безропотно подчинился.

Так, например, он внушил ему: "Никаких движений!" Помимо этого, он потребовал от Левы нечто уж совсем несуразное, и Лева, как это ни удивительно, не запротестовал против этого требования. Правило это было такое: "При входе в кабинет любого человека он, Лева, должен вскакивать и стоять навытяжку". Впоследствии, несколько лет спустя, когда в одном иногороднем МГБ вновь" допрашивали Леву и он при входе в кабинет другого человека вскочил и встал навытяжку, начальство МГБ очень удивилось и сказало ему, что так делать не нужно: этим он унижает свое человеческое достоинство.

Таким образом, это "правило" было чистейшим изобретением самого Тартаковского, и напрасно Лева ему подчинялся.

После обычного формального опроса: кто такой Лева, следователь дал ему расписаться, что он, Лева, несет ответственность по такой-то статье за ложные показания.

Затем он взял со стола Библию и начал из нее читать Леве. Это был пророк Иезекииль: — "Когда Я скажу беззаконнику: "смертию умрешь!", а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих".

"Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу свою".

– Вот это я прочел для вас, —.сказал следователь, — чтобы вы обратились от своего беззакония, и мой долг вас отвратить от него.

– В чем же вы видите беззаконие? — спросил Лева.

– Как в чем? — вскочил следователь.

– Я ничего плохого не сделал, — сказал Лева.

— Мы сейчас не говорим, что вы сделали, а кто вы есть. Вы — настоящий беззаконник, враг советской власти, и сейчас нужно для облегчения вашего положения сознаться, что вы ненавидите советскую власть, боритесь с нею и прикрываетесь только религией.

Как ни пытался Лева доказать следователю, что против власти он никогда ничего не имея, никогда политическими вопросами не занимался, — тот, то ласково, то громко крича, требовал от него одного — чтобы Лева признался, — он враг советской власти.

Следователь твердил ему об этом на всех допросах и требовал, чтобы он подтвердил, что фактически он врат, и тогда ему участь будет облегчена.

Лева знал, как многие подследственные в эпоху Ежова и до этого после настойчивых требований следователей при "допросах с пристрастием, подписывая любые протоколы, возводили при этом на себя какие угодно преступления и объявляли себя "врагами", лишь бы получить снисхождение следователя и обещанное смягчение приговора. Но Лева никогда не кривил душой, он всегда стоял за правду, и сказать, что он враг, что он настроен антисоветски, это значит — сказать ложь, а ложь — это грех, и сделать этот сознательный грех ради какого-то весьма сомнительного "облегчения" он никак не мог.

Вот это-то самое органическое отвращение ко лжи и помогло ему удержаться в силе Божьей, несмотря на дневные и ночные допросы, и категорически отстаивать, что он не был и никогда не будет противником власти.