«Вестник БГПУ: Гуманитарные науки ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ ПОЭТИКА С.В. Ананьева ПУШКИН: ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО В ОЦЕНКЕ СОВРЕМЕННЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ Провозглашенный в Казахстане 2006 ...»

Вестник БГПУ: Гуманитарные науки

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

ПОЭТИКА

С.В. Ананьева

ПУШКИН: ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

В ОЦЕНКЕ СОВРЕМЕННЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ

Провозглашенный в Казахстане 2006 г. годом Пушкина вызвал новый интерес к творчеству великого русского поэта. Удивительные связи и параллели можно провести между творческим наследием великого поэта-мыслителя Абая и гения мировой и русской поэзии Пушкина. Благодаря поэтическому дару Абая Кунанбаева, органично переплавившему лучшие традиции восточной, русской (а через нее и западноевропейской) культур, Татьяна Ларина в 1887 г. запела в казахской степи. Абай не только перевел письмо Татьяны, но и положил его на музыку.

Казахстанская пушкиниана в начале нового тысячелетия продолжает славные традиции, заложенные Н. Раевским, автором интересных книг «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили», Дм. Снегиным, освобождавшим Михайловское в годы Великой Отечественной войны, – «Странные сближения» и др. Книги казахстанских пушкинистов введены в научный оборот, их цитируют исследователи творчества поэта. Приведем один из примеров. В рубрике «Архив» первого выпуска литературно-художественного альманаха «Голоса Сибири» напечатан очерк «Древо с могучими корнями» (Памяти Дмитрия Орестовича Тизенгаузена), авторы которого (С. Папков, В. Сергиенко, А. Темникова и М. Фаликова) ссылаются на книги известного казахстанского пушкиноведа Николая Раевского «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили», озвучивая его версию о том, что сцена посещения «Пиковой дамы» Германом списана с ночного визита Пушкина к «обворожительной посольше» Долли Фикельмон (Дарье Тизенгаузен, жене австрийского посла в России Шарля Луи Фикельмона), которая любила и была любима поэтом. По этой же версии – визит был первым и последним [1] Исследования О.И. Видовой «Души неясный идеал…»: Идеал А.С. Пушкина и проблема «утаенной» любви поэта в пушкиноведении», «А.С. Пушкин и русский Ренессанс» поновому освещают тему любви в лирике поэта и подводят читателей к мысли о том, что Пушкин был поэтом Ренессансного типа [2]. Под «утаенной» любовью подразумевается идеал, какой сложился у Пушкина под влиянием царственно прекрасных особ: императриц Елизаветы Алексеевны, Александры Федоровны, княгини Евдокии Ивановны Голицыной, фрейлины Екатерины Павловны Бакуниной, озаривших небесным светом воображение юного поэта. Наталья Николаевна, считает О.И. Видова, явилась в жизни Пушкина своеобразной его материализацией.

В ином ключе написано исследование Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» [3]. Для нас оно представляет интерес в сравнительном плане с книгами Н. Раевского. Если стиль казахстанского автора интеллигентен, выдержан, научен, включает в себя по мере необходимости элементы художественности, то А. Терц нередко «провоцирует» читателя, предлагая последнему вступить в спор. Разговорный стиль в некоторых местах удивляет и обескураживает, его мнение не соответствует общепринятому. Вот один из примеров:

«Строфа у Пушкина влетает в одно – вылетает в другое ухо: при всей изысканности она достаточно ординарна и вертится бесом, не брезгуя ради темпа ни примелькавшимся плагиатом, ни падкими на сочинителей рифмами» [Терц 1990: 99].

А. Терц, высказывая парадоксальные мысли, иногда приходит к интересным выводам. В их ряду – светскость Пушкина родственна его страсти к кочевничеству. Пространственный вектор поэзии Пушкина тоже попадает в центр внимания автора «Прогулок…», очерчен он Вестник БГПУ: Гуманитарные науки уже и в самом названии: «Образ легко и вольно пересекаемого пространства, наполненного пестрым смешением лиц, одежд, наречий, состояний, по которым скользит, вальсируя, снисходительный взгляд поэта, озаряющий минутным вниманием то ту, то иную картину, – вот его творчество в общих контурах» [Терц 1990: 83].

Подчеркивая энциклопедичность романа в стихах «Евгений Онегин», А. Терц выдвигает оригинальную гипотезу о близости сочинения Пушкина с адрес-календарем, с телефонной книгой: «Блестящее и поверхностное царскосельское образование, широкий круг знакомств и человеческих интересов помогли ему составить универсальный указатель, включающий все, что Пушкин видал или читал» [Терц 1990: 86].

Н. Раевский был не просто писателем-эрудитом, он многое открыл сам, работал в архивах, в библиотеках, в частных коллекциях и т. д. Многие документы впервые ввел в научный оборот. А. Терц – исследователь текстов Пушкина и его наследия. В этом заключается принципиальное отличие как этих двух авторов, так и созданных ими сочинений. В то же время история – одно из действующих лиц их исследований. С ней неразрывно связан концепт памяти. «Нивелирующим тенденциям века Пушкин, – пишет А. Терц, – противопоставил аристократический принцип отсчета в истории и биографии, предусматривающий участие судьбы в делах человека. История, как и космос, сословна, иерархична и складывается из геральдических знаков, отчеканенных в нашей памяти во славу уходящим теням» [Терц 1990: 83].

Еще один аспект, позволяющий проводить параллель между книгами Н. Раевского и А. Терца, – мотив воспоминаний. Мотив воспоминаний соединяет воедино временные пласты в книге Н. Раевского «Портреты заговорили». Находясь в гостиной замка Бродяны, автор вспоминает события 20-х годов ХХ века, непосредственным участником которых был сам, и тут же окунается в атмосферу послепушкинской эпохи, изучая документы, письма, рисунки в альбомах, портреты и т. д. У А. Терца мотив воспоминаний прослежен в поэтическом творчестве русского поэта: «Его герои не так живут, как перебирают прожитое… Итоговое «Вновь я посетил…» сплошь исполнено как ландшафт, погруженный в воспоминания, в том числе – как в давнем прошлом воспоминалось давно прошедшее, уходящее все глубже в минувшее – «иные берега, иные волны». Здесь же свое завещание:

вспомни! – Пушкин передает потомству» [Терц 1990: 107]. Точно также и Н. Раевский как завещание потомкам оставил свои книги, ставшие заметным вкладом в пушкинистику.

Тема любви – общая для исследований Н. Раевского и А. Терца, но если Н. Раевский пытается определить роль женщин, которых любил поэт, которыми восхищался, в его жизни и судьбе, то А. Терц связывает любовную тематику в творчестве поэта и мотив воспоминаний. «В воспоминании – в узнавании мира сквозь его удаленный в былое и мелькающий в памяти образ, вдруг проснувшийся, возрожденный – мания и магия Пушкина.

Это и есть тот самый, заветный «магический кристалл». Его лучшие стихи о любви не любви в собственном смысле посвящены, а воспоминаниям по этому поводу. «Я помню чудное мгновенье». В том и тайна знаменитого текста, что он уводит в глубь души, замутненной на поверхности ропотом житейских волнений, и вырывает из забытья брызжущее, потрясающее нас откровение – «ты!» Мы испытываем вслед за поэтом радость свидания с нашим воскресшим и узнанным через века и океаны лицом» [Терц 1990: 107].

Таким образом, «возвращенная Пушкиниана» позволяет современному читателю приблизиться к разгадке трех тайн великого поэта: тайне творчества, тайне духа и тайне личности.

В русской литературе и литературоведении 90-х годов ХХ века по-прежнему остаются привлекательными как «Воспоминания», так и исторические расследования, посвященные жизни писателей. Но происходят интересные вещи. Так, идея создания мемуарного сборника «Воспоминания о Михаиле Булгакове» [4] принадлежала вдове писателя Е.С. Булгаковой.

Рукопись, составленная Е.С. Булгаковой и С.А. Ляндрес, была предложена издательству «Искусство» в 1967 году, но увидела свет двадцать лет спустя, став своеобразным «памятником своему времени» [5]. М. Чудакова в послесловии к книге «О мемуарах и С.А. Ананьева. Пушкин: Жизнь и творчество в оценке современных исследователей мемуаристах» отмечает некоторую противоречивость воспоминаний, поскольку принадлежат они разным лицам, причем, то, что «тщательно скрывается одним мемуаристом, открывается другим. Это следствие того, что в сборнике совместились разные этапы освоения биографии Булгакова» [Чудакова 1988: 523].

Материалы сборника преследовали цель – освободить биографию писателя хотя бы отчасти от привнесенных в нее «за истекшее двадцатилетие черт, быть может, очень добропорядочной на чей-то взгляд, но, однако, не его биографии» [Чудакова 1988: 485].

Автор послесловия к сборнику воспоминаний особо подчеркивает важность мемуарных свидетельств сестры писателя и первой его жены, освещающих то время в жизни будущего писателя, о котором сведений практически не было.

Предваряет первые воспоминания о писателе вступительная статья В. Лакшина «Судьба Булгакова: легенда и быль», в которой выделены три группы мемуаристов. К первой известный исследователь относит родных и близких писателя, ко второй – работников и актеров Художественного театра, театра им. Вахтангова и Красного театра в Ленинграде, к третьей – литераторов и журналистов.

«Мемуары всегда в какой-то мере не только портрет, но и автопортрет рассказчика.

Мало кто удерживается, – размышляет В. Лакшин, – чтобы не бросить на себя выгодный свет или не преувеличить хотя бы отчасти степень своей близости к знаменитому лицу. Иной раз у мемуариста является искушение припудрить, приукрасить былое, располагающее к сентиментальной ностальгии. Но кроме прямого вымысла, желания защитить или переписать свое прошлое … нелегко избежать и добросовестных ошибок памяти … Однако и по существу дела, в отличие от буквальной «стенографической» фиксации, воспоминания, как сито, пропускают воду и мелкий житейский сор, оставляя нетронутым крупное, то, что врезается в память на годы и отчетливее рисует неординарную личность» [Лакшин 1988: 12].

Это очень значимое замечание, позволяющее разграничить автобиографическую прозу и мемуары.

Возможны неточности в деталях, несовпадения в датах (этим грешат дневниковые записи Елены Сергеевны Булгаковой), но в целом «полнее выступает общее впечатление от личности художника». Примечательно, что касательно воспоминаний о писателе и исторического расследования В.Л. Стронгина «Михаил Булгаков. Писатель и любовь», постоянно возникает пушкинская тематика. Именно этот аспект и позволил включить данную книгу в статью, посвященную пушкиниане. Во-первых, сам писатель в соавторстве с В. Вересаевым задумал создать пьесу «Живой Пушкин», думается, определяющим в названии является эпитет «живой». На него драматург делает основной акцент.

Во-вторых, стоит вспомнить и о том эпизоде из жизни М. Булгакова, когда он на литературном диспуте во Владикавказе яростно отстаивал свое понимание и значение роли Пушкина в русской литературе. М. Булгаков считал Пушкина революционером духа.

Между соавторами пьесы вспыхивали разногласия в трактовке образов поэта и Дантеса.

Драматург не желал низводить образ последнего к исполнителю воли самодержавия.

Главный герой должен быть показан не только гениальным творцом, но и честным, страстным и ранимым человеком. Таким же живым должен быть представлен и Дантес, ему нельзя запретить любить жену Пушкина. По свидетельству Любови Евгеньевны, второй супруги писателя, «в конечном итоге Михаил Афанасьевич «отбился» от нападок Викентия Викентьевича: его талант драматурга, знание и чувство сцены дали ему преимущество в полемике» [Стронгин 2004: 130].

Более того, размышляя о феномене творчества М. Булгакова, в пьесах которого «было какое-то сильное излучение, которое иногда называют неопределенным словом «обаяние», исходившее, поверх многоголосья лиц, как бы от самой личности автора», В. Лакшин высказывает интересные замечания о повышении роли биографии, складывающейся из прямых авторских признаний, писем, дневников и воспоминаний. Биография писателя и поэта так же ценна, как и его творческое наследие. И вновь сравнение с образом Пушкина: