«ГРАНИ РОССИЙСКОГО САМОСОЗНАНИЯ Империя, национальное сознание, мессианизм и византизм России W. Bafing Москва 2010 УДК 008 + 32.019.5 + 316.6 + 323.1 + 930.1 + 930.85 ...»

Представители правящего аппарата и привилегированных классов империи, соприкасаясь с Западом, часто ощущали Россию отсталой и неполноценной, но чувствовали себя господами, «белыми культурными людьми» на Востоке. С точки зрения анализа национального самосознания, такое двойственное положение в собственной самооценке значительно усугубляло кризис идентичности, коренившийся в петровском отказе от собственной культуры и попытках заменить её западной.

Наиболее близок к решению вопроса о «новом слове России» по-видимому был Ф.М. Достоевский, в размышлениях которого отчётливо проводилась мысль о том, что цивилизующим вкладом России может быть деятельность по просвещению восточных народов. Россия не могла быть светочем знаний для Европы, но могла стать воплощением прогресса для восточных и азиатских стран. Если отбросить присущие Достоевскому христианские размышления о единении народов и русском человеке как всечеловеке, то логическим завершением этих мыслей является империализм западного типа. Империализм, построенный на приобретении колоний, обоснование захвата которых строилось на идеологии, прежде всего культурного превосходства, а сама цивилизация рассматривалась как синоним западного прогресса или просто синоним стран Запада, а все колониальные страны и народы автоматически рассматривались как нецивилизованные.

Российское образованное общество, сравнивая свою страну с европейскими государствами, чувствовало отсталость России, и в то же самое время при столкновении с восточными странами Россия выступала в роли Запада, даже Европы. В Китае, Корее, Японии, Турции и на Кавказе русский Белый Царь рассматривался как представитель Запада, европеец. Русские чиновники, военные и дипломаты, приходя в соприкосновение с представителями этих стран, чувствовали не меньшее моральное и материально-техническое превосходство своей культуры над культурами местного населения, чем империалисты Франции, Англии или Голландии над подданными своих колоний.

При этом расположенная между Западом и Востоком Россия в лице славянофилов смотрела на Восток как в некотором смысле на исток допетровской российской идентичности. Под Востоком в этом случае могла пониматься московская Русь Ивана Грозного или Византия, даже Османская империя в какой-то степени предстаёт в произведениях Константина Леонтьева неким образцом, на который стоило бы равняться восточной по своему характеру России. Высшего развития восточный мотив достиг в произведениях представителей евразийского движения в 20-е годы XX века. Одновременно с мотивом Востока как фактором укрепляющим (или потенциально укрепляющим) национальное самосознание налицо был факт экономической, технической и политической отсталости Востока, который напротив эту идентичность расшатывал. Потенциальная возможность укрепления национальной идентичности на основании восточной ориентации осложнялось превосходством Запада XIX столетия во всех областях человеческой деятельности, которые были ценны для российского образованного общества.

Однако Россия как громадная территориально интегрированная империя не могла рассчитывать на формирование в свом обществе колониальной культуры обществ метрополий западных стран. В силу этого противоречия идеи колониальной экспансии западного образца никогда не приобретали в России сколько-нибудь громкого звучания, но повсеместно косвенно всплывали в различных вариациях о «новом слове». Расширение территории могло быть только континентальным, без разделения территорий на метрополию и колонии. В этом отношении показательна продажа Александром II Аляски Соединённым Штатам Америки. Аляску можно было бы рассматривать как колониюэквивалент британской Канады или Австралии, но весь строй государственной жизни Российской империи был построен по принципу континентальной империи, для функционирования и развития которой необходимо было рациональное использование всех имевшихся в наличии средств. В этом контексте продажа Аляски выглядит совершенно логичным предприятием.

В чрезвычайно острой и определённой форме убеждённости в своём расовом и культурном превосходстве феномен комплекса «нового слова» проявился в Германии. Поздно возникший и национальный Второй рейх в научном и культурном отношениях являлся передовым государством запада, которое, тем не менее, в отличие от Англии и Франции практически не имело колониальных владений и длительной колониальной истории. Первая Мировая война стала итогом империалистического соперничества за передел колониального пирога. Но, в Германии, в отличие от России, национальная идентичность была очень сильна, не было раздвоенности между Западом и Востоком, имелись все предпосылки к утверждению немецкой нации в роли мировой колониальной державы на основании концепций расового и культурного превосходства немцев. Причём немцы в конце XIX – начале XX веков имели (в отличие от русских) все основания чувствовать это превосходство не только по отношению к небелым народам, но даже по отношению к своим сдающим позиции в экономике и науке европейским соседям.

Россия по сравнению с Германией была действительно могучей, давно сформировавшейся, состоявшейся имперской державой, которая, однако, значительно отставала от Запада в научно-техническом и экономических отношениях и была поражена уникальной для Европы двойственностью восприятия мира, когда кризис коллективной идентичности многократно усугублялся комплексом «нового слова».

Мысли о «новом слове» были проявлением российского комплекса неполноценности, причиной которого являлась постоянная оглядка на Запад и постоянные попытки мерить и судить себя его мерками, ценностями и порядками.

Говоря о поисках «нового слова» России как о подспудном стремлении к империализму западного типа, нельзя сказать, что все к нему осознанно стремились. В большинстве случаев эта мысль даже не высказывалась, но в то же самое время единственным реальным способом национального мессианского культурного (в определённой мере даже расового, а не религиозного, в отличие от российского мессианизма) самоутверждения мог служить западный путь империй, тем более, когда элита общества именно Запад рассматривала как образец. Вера Запада в свои силы и культурное превосходство была основана именно на успешном колониализме, следствием которого стало наивное представление о своих ценностях и цивилизации как об «общечеловеческих». Неудивительно, что самосознание российской элиты, сталкиваясь с западным мировоззрением, требовало чего-то большего, кроме панславистского и религиозного православного мессианизма. Российские притязания на освобождение православных народов и славян, в сравнении, например, с англосаксонским «бременем белых» могло казаться несколько провинциальным, далеко не общемировым по своему охвату, между тем как Запад постоянно выступал и осознавал себя передовым локомотивом всего мира.

Подспудную мысль о неограниченном славянством, православием и Восточным вопросом «выходе в мировую ширь», выразил Ф.И. Тютчев в стихотворении «Русская География»

(1848 или 1849 год) 312.

Тютчев Ф.И. Сочинения в двух томах. Москва: Правда, 1980. Т. 1. С. 104.

Вот царства русского заветные столицы… Грядущим временам судьбы их обличат… Семь внутренних морей и семь великих рек… Под Градом Петра поэт имел в виду не Петербург, как можно было бы подумать, а Рим – город святого апостола Петра 313. Тютчев перечислил три Рима и указал на библейское пророчество из книги пророка Даниила о царстве, которое «вовеки не разрушится, и … не будет предано другому народу», но «сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» 314.

Подобные радикальные мысли о призвании России не приобрели доминирующего влияния, но отражают определённую направленность мыслей. Сама возможность таких мыслей настораживала государства Европы, тем более, если учесть, что несмотря на свою материально-техническую отсталость Россия на протяжении веков неуклонно наращивала территории. Н.Я. Данилевский писал в своём труде «Россия и Европа», о том, что Запад боится России именно в силу её громадности, глыбой нависающей над маленькой Европой. И, говоря объективно, у Запада были все основания для беспокойства. Только к XIX – началу XX столетия стремления к колониальным захватам стали всё более настойчиво проникать в русскую публицистическую мысль.

В XVIII веке в российском самосознании желание «нового слова» отсутствовало и, тем более, не было окрашено в форму не осознаваемой зависти к Западу. Самосознание российской элиты в период правления Екатерины II было значительно здоровее, чем при её приемниках, одним из показателей чего может служить плеяда великих русских полководцев и государственных деятелей (Ушаков, Суворов, Потёмкин, Орлов), в противовес поТам же. Т. 1. С. 321 (Примечание).

Книга Пророка Даниила. Гл 2. Ст. 44.

головному «онемечиванию» государственного аппарата при приемниках Екатерины. И в раздробленной Германии XVIII столетия мысли о расовом и культурном превосходстве были очень далеки от предстоявшего им на протяжении будущей сотни лет кипения.

В преимущественно донационалистический XVIII век аристократической и религиозной лояльности и идентичности высшие слои западных обществ, к которым себя причисляла и российская элита, были в высшей степени космополитичными. Язык науки – латынь и французский язык как язык света давали возможность свободного межнационального общения на уровне элит.

Людей также сближало сознание кастовой, сословной общности: русский и французский дворянин были вассалами разных государей, но при этом занимали одинаковые социальные позиции по отношению к подавляющему большинству населения своих стран. Им было значительно проще найти друг с другом общий язык, понять друг друга, чем в последовавшую затем эпоху распространения всеобщего образования, грамотности, прессы и национальных государств, лояльность которым становилась основой коллективного самосознания. Артур Шопенгауэр, остро переживавший провинциализацию некогда космополитичной научной элиты, писал: «Устранение латинского языка как общего международного языка учёных и установившееся затем мелкое гражданство национальных литератур есть истинное несчастье для европейской науки. Только при помощи латинского языка могла существовать общая европейская учёная публика, в совокупности которой обращалось всякое вновь появляющееся сочинение» 315. Снижение степени космополитичности элит рассматривалось философом как возрастающая угроза распространения мещанского филистерства 316, повсеместно вытеснявшего аристократизм.

Достаточно условно, как условна всякая периодизация в истории развития идей и социальных понятий, можно сказать, что, начиная с Великой Французской революции 1789 года, культура, экономика, прошлая история общества – все сферы жизни национальных государств стали рассматриваться как поле для Об учёности и учёных // Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Афоризмы и максимы. Новые афоризмы. Минск: Литература, 1998. С. 1228.

Филистерство – узкий обывательский образ мышления и соответствующее поведение.

борьбы между нациями. Дарвинистский дух соперничества и веры в выживание сильнейшего развился повсеместно, и страны ревниво самоутверждались в своём национальном величии за счёт попыток превзойти своих соседей в развитии. Большую часть XIX столетия Великобритания шла в авангарде этого движения, задавая тон остальным. Именно в этих условиях возникли в русском правящем классе и интеллектуальной элите мечты о «новом слове». Если после петровских реформ русское национальное сознание принижалось технической отсталостью России по сравнению с Западом, то с середины XIX века комплекс отсталости значительно усилился и стал проявляться в более широких масштабах, поскольку даже дворянское сословие стало себя рассматривать не как феодальную, сословную легитимную монархическую общность, а как часть нации, представителем которой оно теперь выступало. Национализм окрасил собой все отношения: