«Д. Л. СПИВАК ИЗМЕНЁННЫЕ СОСТОЯНИЯ МАССОВОГО СОЗНАНИЯ Гарт-Курсив Фонд Ленинградская галерея Текст публикуется в авторской редакции Спивак Д. Л. Изменнные состояния ...»

В основе Письма лежал пафос перехода к неспешному органическому, или, как говорили в XIX веке, „нептуническому“ росту личности и общества, сосредоточенных на решении внутренних и местных задач. Одна из глав Письма так и названа — „Развитие внутреннее, а не внешнее“.

И эта идея нашла себе отчетливое продолжение в тексте трактата 1990 года.

Вполне явно просматривается она в идее „демократии малых пространств“, изложение которой вместе с логически связанными положениями занимает едва ли не треть всего текста, и сосредоточивает в себе основную совокупность предложений Солженицына, касающихся чаемого государственно-правового переустройства. В основу всего построения положена более общая психологическая установка, которую писатель называет самоограничением. В „Письме вождям“ ее не было; между тем, здесь ей придается весомое, едва ли не решающее значение.

„Права человека“ — это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не поширялись за счет других?... Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширяться и хватать — то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории). Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости“ (А. И. Солженицын 1990: 9).

Мы позволили себе привести здесь достаточно пространную выдержку, поскольку в ней полно отразилось то направление, которое притягивает к себе умственный взор писателя. Прежде всего, дано определение самоограничения — решительно недостаточное для политико-правового учения, но удовлетворительное, как нравственный и психологический ориентир. Последние слова цитаты по сути дела это и подчеркивают.

Далее, указана формальная антитеза — равенство сопротивлений. Надо полагать, что писатель говорит здесь о принципе „разделения властей“, положенном в основу американского государственного устройства. Знакомство со всем текстом трактата позволяет впрочем высказать предположение, что здесь Солженицын готов пойти на значительные уступки, во всяком случае не отметая любые практики американского происхождения с порога (см. к примеру главу „Ступени передачи власти“).

Зато подлинный антипод обрисован достаточно выпукло и не вызывает у писателя никаких симпатий. Это — „модный лозунг „прав человека“ (с. 9), понимаемый автором трактата также достаточно расширительно, в самом общем мировоззренческом, культурно-психологическом плане. Создается впечатление, что Солженицын готов пойти на достаточно широкое допущение деятельности в принципе не вызывающих у него особых симпатий промышленных корпораций, банков, даже промышленно-финансовых групп (хотя прямо о них не говорится) — только не на последовательное проведение в жизнь современной концепции прав человека.

Приняв во внимание тот очевидный факт, что лидером движения защиты прав человека у нас был А. Д. Сахаров, мы можем сделать вывод, что писатель отнюдь не прекратил, но напротив, продолжил дискуссию с ним, сосредоточив всю тяжесть своих аргументов на участке, избранном в качестве главного, а именно на противопоставлении самоограничения — правам человека.

Здесь нужно заметить, что и сам Сахаров со своей стороны проделал похожий, однако, так сказать, зеркально противоположный путь. Так, в одной из последних работ он наметил контуры конституции постперестроечного Советского Союза. Раздумывая над возможными вариантами его нового названия, ученый в принципе принял и „ЕвропейскоАзиатский Союз“.

За этим названием Сахарову не виделось в принципе ничего резко противоречащего его политическим убеждениям. Достаточно обратиться к третьей статье проекта, устанавливающего, что „Европейско-Азиатский Союз опирается в своем развитии на нравственные и культурные традиции Европы и Азии и всего человечества, всех рас и народов“ (А. Д. Сахаров 1990: 266).

Вместе с тем, в современной российской аудитории даже и нейтральные по замыслу звучания приобретают обертоны, которые не следует пропускать мимо ушей. Что касается термина, принятого Сахаровым, то у интеллигентной аудитории он в первую очередь ассоциируется с евразийским учением, давшим в наши дни довольно дискуссионное продолжение в виде так называемого „нео-евразийства“ (ср. Б. Парамонов 1992).

Конечно, взгляды Солженицына трудно без очень существенных оговорок отнести к этому течению отечественной мысли, однако в самом общем плане оба могут рассматриваться как принадлежащие к области российского изоляционизма. Сближаются они и по ряду второстепенных признаков — к примеру, по исторической преемственности славянофильству. Ряд идей и интуиции разделяются обоими учениями с более или менее выраженным сдвигом акцентов.

Если смотреть на все это с точки зрения приверженца либерально-демократических идеалов, разница между обоими — довольно условная. Таким образом, с точки зрения Сахарова, его словоупотребление могло быть некоторой уступкой Солженицыну, и даже шагом навстречу ему. Напротив, в области прав человека компромиссы и тактические отступления отводились ученым достаточно решительно.

Тут надо заметить, что с точки зрения широкой общественности его концепция естественно принадлежит к кругу идей либерально-демократического толка. Сахаров так совсем не думал; более того, он прилагал серьезные усилия к ее последовательному очищению от политико-идеологических толкований. С точки зрения ученого, соблюдение прав человека — скорее морально-этическая установка, более того — принцип строительства личности и налаживания общения, нежели политическая программа, тем более — программа, принятая к исполнению какой-нибудь партией.

По убеждению ученого, такая установка вполне согласуется не только с идеалами либерального или социал-демократического плана, но даже с умеренным национализмом, не говоря уже о коммунизме (в той мере, в какой можно говорить о согласовании идей, принадлежащих качественно разным уровням описания). Так было уже в известной работе „Движение за права человека в СССР и Восточной Европе — Цели, значение, трудности“, этой позиции ученый остался верен и позже.

„В изображении Сахарова, эта „идеология“ — по сути дела неидеологична почти по определению“, — с некоторым удивлением констатирует начинавший как диссидент, проницательный литовско-американский политолог А. Штромас в недавно вышедшей под его редакцией, безусловно заслуживающей внимания и перевода коллективной монографии, специально посвященной перспективам идеологии в посткоммунистическом обществе (1994: 211).

Таким образом, оттачивая свои взгляды, оба ведущих российских мыслителя по сути дела последовательно сосредоточивали внимание на противостоящих категориях, имеющих большее отношение к психологии и даже духовности, нежели к политике или идеологии. Можно предположить, что в основе такого курса лежало стремление выработать своего рода психологическую доминанту, позволяющую сплотить ряды своих сторонников и союзников перед лицом грядущих потрясений.

Надо признать, что сказанного недостаточно для прояснения глубинного смысла противопоставления обоих понятий. Ведь если судить по их общепринятому значению, отнюдь не чуждому речи обоих идеологов, права человека не могут не включать в себя известного самоограничения, прямо необходимого для налаживания „человеческого общежития“. В свою очередь, самоограничение может подразумевать наличие своего рода „внутренних“ прав человека, и даже находить в них свое выражение (к такой трактовке в одном пассаже разбираемой работы склоняется и сам Солженицын (1990: 9). Для лучшего понимания сути дела полезно было бы расширить историческую перспективу.

Индивидуальность Происхождение и типологическая принадлежность воззрений как А. Д. Сахарова, так и А. И. Солженицына представляют собою особые, пока отнюдь не вполне разъясненные вопросы. Тем не менее, не вызывает сомнения принципиальная укорененность взглядов обоих в отечественной историко-философской традиции.

Развитие ее в последние два столетия в значительной степени определялось постоянным противостоянием и эпизодическими схождениями славянофилов и западников.

Оба течения мысли прошли за это время через целый ряд форм и разновидностей, сменили вехи, сожгли корабли, и были проанализированы в несчетных критических сочинениях. По мнению ведущих исследователей, оба давно переросли из области рациональных построений в сферу культурно-психологических типов.

„Славянофильство“ и „Западничество“, — писал в 1937 году Г. Флоровский с обычной своей трезвостью взгляда на вещи, — „имена очень неточные, только подающие повод к недоразумениям и ложным толкованиям. Во всяком случае, это не только и даже не столько две историко-политические идеологии, сколько два целостных и несводимых мировоззрения. Две культурно-психологические установки, прежде всего... “ (1991: 249).

В конце этой фразы видный церковный писатель поставил выразительное многоточие. Мы же заметим, что в таком общем, культурно-психологическом плане воззрения и установки славянофилов и западников могут быть прослежены и далее, на тучных пажитях европейской мысли нового времени и более отдаленных эпох.

Родословная идей Сахарова в этом аспекте будет включать в себя категорию индивидуальности и следующий отсюда принцип индивидуальной свободы, утвержденные трудами „титанов Возрождения“. Прослеживая их развитие, стоит припомнить „Речь о достоинстве человека“, предназначенную для выступления на римском диспуте 1487 года блестящим Дж. Пико делла Мирандола, а также произведшие в свое время немалое волнение в умах понятие „разумного эгоизма“ и обусловленный им принцип „эгоистической морали“, выдвинутые французскими просветителями.

Нельзя будет обойти вниманием также концепцию „природных прав человека“ у Т.

Гоббса, и целую лавину связанных с этими мыслями или вытекающих из них понятий и концепций, занимавших лучшие европейские умы на протяжении последних нескольких сотен лет.

Одной из ключевых тенденций этого сложного комплекса разных, но взаимосвязанных линий мысли в их развитии и взаимодействии было стремление ко все более полному проведению принципа индивидуального самоопределения, основанного на неотъемлемых правах личности, и воплощенного в общественных институтах, призванных поддерживать и охранять его соблюдение (ср. Человек 1991: 219).

Генезис воззрений славянофилов в свою очередь достаточно сложен и неоднозначен. Чего стоит в общем не вызвавшее протеста серьезных исследователей выдвижение мистицизма екатерининской эпохи — отчетливо западнического по принадлежности — как явления, давшего непосредственный импульс оформлению старшего славянофильства (Г. Флоровский 1991: 116).

При всем том не вызывает сомнения, что на правах культурно-психологического типа, славянофильство имеет рассматриваться как течение, укорененное в духовной почве восточно-христианской традиции, и продолжающее по мере сил заветные ее интуиции и идеалы. Состав этой традиции, воззрения ее носителей и обновителей, равно как пути ее освоения культурой „петербургского периода“ также подверглись уже самому внимательному рассмотрению в научной литературе, от объемистых сводов В. В.

Зеньковского и уже упоминавшегося Г. Флоровского — до недавних содержательных статей В. А. Колесникова (1989).

Понятие индивида знакомо этой традиции и в сущности принято всеми ее ветвями.

Что же касается индивидуальности, то эта категория допускается здесь по сути дела лишь с рядом очень существенных оговорок и ограничений, в строгих и архаизирующих же вариантах традиции и вовсе выводится „за скобки“. Отсюда и перенос внимания на такие ориентиры, как соборность, реализующие то, что в первом приближении можно назвать принципом преодоления индивидуальности.