«Великий Новгород 2004 УДК 1 ББК 87.7 С 50 Рецензенты: доктор философских наук, профессор Э. Ю. Соловьев кандидат философских наук, доцент А. В. Прокофьев Печатается по ...»

Примеры темпоральной неадекватности правосознания, «от противного» свидетельствующие о существенности антиутопической и антирегрессивной направленности в смысловом поле правовых норм, довольно многочисленны в истории общественного сознания российского общества XIX–XX веков. В.Леонтович представил историю русского правосознания второй половины XVIII – начала XX века как историю борьбы между радикальным, проективистским правовым мышлением и адекватным либеральнореформаторским отношением к правовым нормам. Он подчеркивал, что уважение к правам человека, уважение к праву «допускает только эволюционное преобразование существующего в смысле большей свободы, большей гуманности, большей терпимости. Рационалистическое планирование, абстрактные структуры и логически выведенные из теоретических принципов институты противоречат сути либерализма»2. Декабристские программы (яркий пример – «Русская Правда» П.Пестеля) представляли собой изначальный пункт того типа отношений к социальному времени и целям социального развития, который стал преобладающим к концу века и началу XX столетия. Отношение среди образованной общественности к Манифесту 19 февраля 1861 г. и последующим законодательным решениям об освобождении крестьян, направленным на формирование несословного, гражданского общества, стало той «лакмусовой бумажкой», которая выявила низкую степень ценностно-временнй выверенности правового сознания российского общества середины XIX века. Освобождение крестьян было встреБердяев Н.А. Царство Духа и Царство Кесаря. М.: Республика, 1995. С. 117.

Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762–1914. М., 1995. С. 108.

чено разочарованием. Оно должно было стать реализацией проекта «всенародного счастья», о котором мечтали поколения русской интеллигенции, а оказалось «всего лишь» системой правовых норм.

«С освобождением, – писал В.Леонтович, – были связаны ожидания, которые не были и вообще никогда не могли быть удовлетворены.

При таком (рационалистически-прогрессистском. – О.С.) понимании действительности свобода, которая состоит только в признании определенных конкретных прав со стороны государства, а следовательно, со стороны сограждан (тех прав, которые основаны на существующих законах и твердо гарантированы судами), такая свобода никак не соответствует и не может удовлетворить существующих желаний. …Освобождение крестьян должно было принести с собой свободу совершенно иного рода, или, по крайней мере, оно должно было явиться первым шагом на пути, который может привести к этой иной свободе. Свобода эта не должна иметь ничего общего с определенным и тем самым неизбежно ограниченным правом, она должна, согласно безграничным ожиданиям, представлять собой всеобщее и принципиальное устранение всех препятствий на пути к осуществлению бесконечных возможностей. Эта свобода должна была стать как бы подготовкой к пресловутому прыжку из царства необходимости в царство свободы»1. Такое восприятие реформы было следствием отчасти радикальных социалистических и радикал-либеральных проектов (не случайно атмосферу середины XIX века в России сравнивали с атмосферой предреволюционной Франции), отчасти – славянофильских и народнических проектов пробуждения дремлющих в народе ценностей, которые достаточно освободить «из клетки несвободного социального порядка», чтобы они дали плоды невероятной (не-правовой) свободы.

Аналогичные проспективные ожидания были связаны и с другими важными правовыми идеями и преобразованиями. Российская радикальная интеллигенция XIX века «одержима идеей», устремлена в будущее, представляемое как социально-философская наукообразная (чаще всего заимствованная) схема. Таким проектом уже начиная с 10-х годов XIX века, с периода активной деятельноЛеонтович В.В. История либерализма в России. 1762–1914... С. 184.

сти тайных организаций («Союз спасения», «Союз благоденствия»

под руководством А. и Н. Муравьевых, С.Трубецкого, П.Пестеля, Северное и Южное общества) стала Конституция, введение конституционного, правового строя в России и созыв Учредительного собрания как выборного законодательного органа; этот проект стал общедоступным и популярным после Февральской революции, усилившей вертикальную мобильность населения и степень его политизации. Содержание этой идеи было заимствовано с Запада, но она имела совершенно иной темпоральный смысл, чем во времена Французской революции конца XVIII века, что и позволяет говорить о «проективности» социально-правового мышления ее сторонников в среде либеральной и радикальной русской интеллигенции. По словам историков, изначально «идея Учредительного собрания приобрела в России более широкий и емкий, чем на Западе, смысл, не только политический, но и социально-философский.

Со второй половины прошлого века (XIX века. – О.С.), когда экономическая модернизация страны обострила потребность в адекватной государственной и общественной структуре, а усилившееся сближение с Западом еще более оттенило российскую архаику, эта идея получила новый импульс, став своего рода символом радикального обновления страны и преодоления ее исторической отсталости, разрешением всех насущных проблем. Столь обширное толкование придавало ей довольно отвлеченный, полулегендарный характер, чему способствовало и полное отсутствие в России до начала XX века политических прав и свобод. Не случайно она черпала силу в таких явно реликтовых источниках, как общинноуравнительная организация деревни или исторические реминисценции, связанные с вечевыми порядками и Земскими соборами отечественного прошлого»1.

В 1864 г. была начата реализация судебной реформы Александра II, прогрессивная даже по западноевропейским меркам, обеспечившая непосредственное участие населения в отправлении правосудия – через суды присяжных и мировые суды. Однако в первые же годы работы вскрылся низкий уровень народного правосознаВсероссийское Учредительное собрание и демократическая альтернатива. Два взгляда на проблему // Отечественная история. 1993. № 5. С. 5.

ния, не в последнюю очередь связанный с «проективностью» мышления: «присяжных обвиняли в неуважении к закону»1. Оценка преступлений «по идее», а не по закону, по политическим, социально-проективистским соображениям вполне проявилась на процессе В.Засулич в 1878 году (в этом же году из подсудности присяжных дела террористов были исключены). Общая политическая радикализация и «проективизация» сознания сочеталась с «осредствлением» правовых норм – ими готовы были пренебречь ради политических целей.

Б.А.Кистяковский2, анализируя протоколы Второго очередного съезда Российской социал-демократической рабочей партии (Брюссель, август 1903 г.), отметил в выступлении Г.В.Плеханова типичную черту «всемирно-исторического осредствления» правовых норм – провозглашение верховенства революционного дела над правом, успех исторически важного дела революции объявляется «высшим законом». Это – вопиющее непризнание антиутопического и антирегрессивного (ради успеха в реализации социального «проекта» возможна любая жертва) смысла права. Такие черты правосознания было бы ошибочно приписывать только русским социал-демократам и видеть в таком правопонимании их собственное новшество – такие качества правового сознания не чужды ни русским декабристам, ни народникам, ни более поздним марксистам. Красноречивым подтверждением «террористичности» утопического сознания как следствия «проективизма» в проспективных ожиданиях и надеждах – пусть рационально и неоспоримых, таких как надежда на установление конституционного строя в России – служит террористическая деятельность социалистов в России последней трети XIX века (покушения и убийство Александра II, министров Боголепова, Сипягина, Плеве, Столыпина).

Неприятие антиутопического смысла правовых норм со всей остротой проявилось, по свидетельству современников Государственной думы начала XX века, и в ее деятельности – в деятельности основного законодательного органа страны. С.Н.Булгаков, будучи Суд присяжных в России: Громкие уголовные процессы 1864–1917 гг. / Сост.

С.М.Казанцев. Л., 1991. С.15.

См: Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 128–137.

членом 2-й Государственной думы и наблюдая за законотворческим процессом, отмечал: «я ясно видел, … как, в сущности, далеко от политики, т. е. повседневной прозаической работы починки и смазки государственного механизма, отстоят эти люди. Это психология не политиков, не отчетливых реалистов и постепеновцев, нет, это нетерпеливая экзальтированность людей, ждущих осуществления Царства Божия на земле, Нового Иерусалима, и притом чуть ли не завтра. Невольно вспоминаются анабаптисты и многие другие коммунистические сектанты средневековья, апокалиптики и хилиасты, ждавшие скорого наступления тысячелетнего Царства Христова и расчищавшие для него дорогу мечом, народным восстанием, коммунистическими экспериментами, крестьянскими войнами»1.

Популярность радикальных и особенно большевистских идей в России конца XIX – начала XX века не в последнюю очередь связана с тем, что проектный способ постановки социальнополитических целей, столь характерный для большевистской идеологии, отвечал сверхтемпоральным установкам общественной мысли, их «сверхвременным» целеустремлениям. «Большевики победили демократию потому, – писал Ф.А.Степун, – что в распоряжении демократии была всего только революционная программа, а у большевиков – миф о революции; потому что забота демократии была вся о предпоследнем, а тревога большевиков – о последнем, о самом главном»2. Вспоминая время Февральской революции и характеризуя действия революционно настроенного общества, он отмечал: «Не ради человеческих и гражданских прав брались они за тяжелую борьбу, но ради чего-то много большего… Свобода была для европейски ориентированной либеральнодемократической России воплощением всей подлинности, добра и красоты, великим Словом оправдания мировой истории перед Богом и человечеством»3. Эти «сверхтемпоральные» чаяния были исЦит. по: Лосский Н.О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. М.: Политиздат, 1991. С. 251.

Степун Ф.А. Борьба либеральной и тоталитарной демократии вокруг понятия истины // Вопросы философии. 1999. № 3. С. 142.

Там же. С. 142.

пользованы большевиками уже в период Октябрьского переворота, и именно они грубо эксплуатировались в идеологии «строительства коммунизма» уже после революции, в советской России.