«сбереженный для себя, следовательно, он представлял некую ценность для самого Ромэна Гафановича1. Сама монография об Игроке, безусловно, обнаруживает яркие родимые пятна ...»

Р. Г.Назиров

К вопросу

об автобиографичности

романа Ф.М.Достоевского

«Игрок»

1962 г.

Дебют Р. Г. Назирова

в достоевсковедении

Монография Р. Г. Назирова «К вопросу об автобиографичности романа

Ф. М. Достоевского “Игрок”» — первая в череде его трудов об авторе «великого

пятикнижия». Она завершена в 1962 году, судя по дневникам ученого, обнаруженным в

его архиве, в качестве одного из вступительных испытаний в аспирантуру МГУ. Вместе с тем титульный лист переплетенного машинописного текста не содержит никаких указаний на аспирантские корни монографии. Очевидно, что это экземпляр рукописи, оставленный и сбереженный «для себя», следовательно, он представлял некую ценность для самого Ромэна Гафановича1.

Сама монография об «Игроке», безусловно, обнаруживает яркие «родимые пятна советской методологии». В ней соблюден неписанный риторический кодекс советской гуманитаристики. Так, например, актуальность более глубокого и подробного обращения к творчеству Достоевского обосновывается во втором абзаце работы переменами, произошедшими в науке «в годы, последовавшие за ХХ съездом КПСС». Есть в монографии и «дежурные» ленинские цитаты, часть историко-литературных оценок пронизана резким, отчасти «диким» для современного читателя советским колоритом (см., например, пассажи об М. Н. Каткове). Много внимания уделено социальной и политической обстановке времен создания «Игрока». Кроме того, Назирову явно недоступен целый ряд исследований, в наше время обязательных для знакомства при изучении «Игрока» (в первую очередь эмигрантских). С другой стороны, многие факты и соображения, высказываемые автором, сегодня являются трюизмами.

Вместе с тем молодой автор (Назирову в 1962 году было двадцать восемь лет) отнюдь не превращает роман Достоевского в функцию общественных отношений.

Довлеющий над советскими гуманитарными науками социологизм у него выступает лишь как один из возможных путей литературоведческого познания. Полностью соответствует этому методу, на наш взгляд, лишь глава IX «Историческая и социальная среда в романе “Игрок”».

1 Кроме того, эта монография еще и пережила «чистку» архива. Такие «чистки» были. Одну из них автор настоящего предисловия вместе с редактором настоящего издания наблюдали лично: летом 2003 года по просьбе Ромэна Гафановича мы помогали ему в уборке его бумаг. Часть из них Назиров тогда безжалостно выкинул со словами: «Сколько времени потрачено зря!» Остается предположить, что время, уделенное монографии об «Игроке», он все-таки не считал «потраченным зря» (или хотя бы видел возможности для развития содержащихся в монографии идей, рассчитывая когда-нибудь к ним вернуться).

Вообще же говоря, вопрос об «автобиографичности» романного слова, анализ отношений между личностью автора, его впечатлениями, комплексами и эстетическими предпочтениями, и конечным текстом, как нам представляется, мог оформиться в связи с интересом Р. Г. Назирова к психологической школе отечественного литературоведения 2.

Может быть, это определило и тот образ Достоевского, который создается в монографии. Поясним, что имеется в виду. Тщательно собрав все известные ему на тот момент сведения о литературных впечатлениях и пристрастиях Достоевского, описав исторический момент создания романа, Назиров относительно немного места уделяет собственно процессу создания романа — знаменитому «творческому штурму» (и одновременно первому опыту совместной работы с Анной Григорьевной). Почему?

Видимо, причина в том, что для Р. Г. Назирова (по крайней мере, при работе над этой монографией) важнее были эстетические впечатления и пристрастия Достоевского:

«Подлинной сферой утверждения своей личности, духовного наслаждения и торжества была для Достоевского сфера художественного творчества», и перед этим отступала, по мнению автора, и рулеточная страсть, и сложные отношения с А. Сусловой (кстати, прямую прототипическую связь между ней и Полиной «Игрока» Назиров отрицает), и кредиторы (о которых вообще в монографии говорится вскользь — только для констатации факта). При этом Достоевский времен «Игрока» выходит у Назирова фигурой хотя и конфликтной, но — однозначно позитивной, что в начале 1960-х годов производило совершенно иное впечатление, чем в наше время. Фактически такое восприятие Достоевского демонстративно противопоставляло себя тогдашнему литературоведческому «мейнстриму» (ср. с упоминанием о «многочисленных исторически обусловленных ошибках и заблуждениях, свойственных ему как человеку и писателю», в редакционном предисловии к первому тому академического «тридцатитомника» 3).

Сейчас назировская «апология» заблуждений Достоевского, напротив, скорее, выглядит банальностью, но историческая справедливость требует указать на один из первых «поворотов» восприятия писателя в советской науке.

Отметим, что эта монография была не последним специальным обращением исследователя к «Игроку». В 1981 году роман вышел в ижевском издательстве «Удмуртия»

с послесловием Р. Г. Назирова, имеющим заглавие «Идеи романа “Игрок”». В этом популярном тексте литературовед специально подчёркивает, «что роман — не автобиография. Факты действительности писатель претворяет по законам искусства.

Важно установить, с какими литературными традициями соотносится роман 2 Об интересе Р. Г. Назирова к этому этапу развития литературоведческой мысли свидетельствуют первые главки его очерка «История формализма в литературоведении» (Назировский сборник: исследования и материалы / под ред. С. С. Шаулова. Уфа: Издательство БГПУ, 2011. С. 65—85), в которых в числе предшествующих и генетически связанных с формализмом школ называется и анализируется опыт А. Г. Горнфельда и Д. Н. Овсянико-Куликовского.

3От редакции // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л.: «Наука», 1972. Т. 1. С. 6.

Достоевского», то есть в целом следует методологическим установкам, выработанным в пору работы над первой монографией 4.

Мы далеки от мысли представить в этом беглом предисловии сколько-нибудь целостную интерпретацию и оценку этой монографии. Думается, что любой современный достоевсковед найдет в ней и цели для критики, и идеи, обнаруживающие явную актуальность для современной науки о литературе. Публикуя эту монографию, мы преследуем две цели: во-первых, начать систематическое издание архивных литературоведческих материалов Р. Г. Назирова (ведь это не только первая работа о Достоевском, но вообще первый его серьезный литературоведческий труд), а во-вторых, ввести эту работу в полноценный научный оборот, чего она вполне, как нам кажется, достойна.

При этом публикация носит именно архивный характер. Стараясь максимально приблизить ее к сохранившемуся машинописному тексту, мы исправили только явные опечатки, а также снабдили сносками цитаты, лишенные их в оригинале. Особенности авторских сносок (то внизу страницы, то в тексте), пунктуации и орфографии (Назиров порой использует устаревшие варианты написания) оставлены без изменений 5.

Редакторские примечания даются внизу страницы под «звездочкой». Цитаты из Достоевского снабжены ссылками на наиболее распространенное «фридлендеровское»

собрание — либо самостоятельными, либо помещенными в квадратных скобках рядом с авторскими. Выделения текста в цитатах везде принадлежат Р. Г. Назирову.

4 Еще одним отзвуком этой работы в дальнейшем научном наследии Р. Г. Назирова стала статья «Проблема художественности Ф. М. Достоевского» (см.: Творчество Достоевского: искусство синтеза / под ред. Г. К.

Щенникова, Р. Г. Назирова. Екатеринбург, 1991. С. 125—156), где отчасти были повторены размышления о творческих связях Бальзака и Достоевского. Редакция «Назировского архива» благодарит за это наблюдение Б. Н. Тихомирова.

5 Подробнее о принципах публикации в «Назировском архиве» см. статью «Текстология Назировского архива» в настоящем номере.

Слишком долго советская наука о литературе оставляла без должного внимания творчество великого русского писателя Фёдора Михайловича Достоевского.

Объявлять его опорой реакции, писателем, стоящим «по ту сторону баррикад», — значило отказываться от его наследия и, по сути дела, отдавать его богатство в монопольное владение представителям буржуазной идеологии.

В годы, последовавшие за ХХ съездом КПСС и принесшие столько перемен в нашей науке, вопрос о Достоевском также получил новое освещение. Великий писатель, выразитель стихийного несогласия с миром насилия над человеческой личностью, он нужен нам, несмотря на реакционность его политических взглядов.

Советские ученые вновь изучают его творчество, выделяя в нем ту главную, магистральную линию, те большие победы, которые снискали ему память потомства и бессмертие в веках.

Самозванные душеприказчики Достоевского на Западе по-разному трактуют его творчество, но суть всех их трудов сводится к одному — превратить его книги, где каждая страница пронизана болью, стыдом и гневом, в орудие сохранения эгоистической и циничной культуры уходящего класса. Для достижения этой цели буржуазные литературоведы используют самые различные средства. В их числе — попытки истолковать Достоевского как «приспособителя» образов и мотивов Гофмана или как предшественника психоанализа, выразителя «иррациональных глубин» его собственной души1.

Пожалуй, фрейдистские толкователи Достоевского особенно вредны. Они не только отрывают его творчество от социально-исторической среды, но и фальсифицируют саму личность писателя, представляя его самого носителем тех темных, разрушительных сил, которыми зачастую одержимы его герои: то приписывают ему стремление к отцеубийству, то объявляют виновным в тайном преступлении, исповедь о котором он вложил в уста Николая Ставрогина. Выводя мотивы и образы Достоевского из его биографии, наполовину досочиненной ими, фрейдисты в то же время пытаются домыслами о Достоевском и об отражении его личности в его романах подкрепить свою теорию творческого процесса — теорию о «сублимации» подавленного подсознательного в сферу художественного творчества.

Е. Суриц. Журнал «Эроп» о Достоевском // Вопросы литературы, №3, 1968; И. Анисимов. Достоевский и его «исследователи» // Литературная газета, 9 февраля, 1956.

Советское литературоведение ведет борьбу со всеми этими «исследователями»

Достоевского. Его творчество стало полем боя. К сожалению, в этом сражении наша наука использует ещё далеко не все возможности. Некоторые произведения Достоевского лишь затронуты советскими исследователями. К таким произведениям относится и роман «Игрок» (1866 год). Содержащиеся в нём автобиографические элементы, на первый взгляд, могут доставить какие-то аргументы сторонникам наивно биографического метода. В то же время в романе издавна отмечалось известное влияние Гофмана, одного из любимых авторов Достоевского. Таким образом, «Игрок» выглядит как Гордиев узел противоречивых связей, отпугивающих исследователей кажущейся отдаленностью от магистральной линии Достоевского.

Нельзя ли — не разрубить — но распутать этот узел? Нельзя ли разобраться, насколько роман «Игрок» автобиографичен и насколько он «гофманичен»?

Настоящая работа представляет собой попытку осуществить такой анализ.