«Освобождение от чужого владычества привело в балтийских государствах и к освобожденному взгляду на собственную историю, а также к раннее почти невозможной кооперации ...»
ПРИБАЛТИЙСКИЕ НЕМЦЫ О СЕБЕ И О ДРУГИХ
АННЕЛОРЕ ЭНГЕЛЬ-БРАУНШМИДТ
Освобождение от чужого владычества привело в балтийских
государствах и к освобожденному взгляду на собственную
историю, а также к раннее почти невозможной кооперации
между западноевропейскими и балтийскими учеными. Научному обмену особенно способствовал состоявшийся в 1990 г.
по инициативе Клауса Гарбера конгресс в нижнесаксонском
Оснабрюке, где были подведены первые итоги научного сотрудничества между немецкими исследователями и их коллегами из Таллинна, Тарту, Риги и Вильнюса [Garber, Klker].
Наряду с трудами историков постепенно появились публикации литературоведов [Undusk; Grudule; Saagpakk] и лингвистов [Тrupa; Aabrams; Bender], в которых освещаются взаимоотношения прибалтийских немцев с эстонцами и латышами, реже с русскими.
Моя статья исходит из вопроса: как различные нации в балтийских провинциях второй половины XIX в. видят себя и других? Что определяет их оценку? Что вытесняется из сознания и из памяти? Ответы обнаруживаются в мемуарах — литературном жанре, по определению ретроспективном. Мемуары схожи с автобиографией наличием «автобиографического пакта», т.е. автор и рассказчик (или протагонист) тождественны друг другу [Lejeune: 14], но, в отличие от автобиографии, в них нет особого акцента на личной жизни и истории личности. Мемуары больше ориентированы на события в окружающем мире, они «беззаботней, болтливей в передаче деталей и необязательней», чем автобиография [Wilpert: 565]. По сравнению с абстрактным подходом историка-наблюдателя, излагающего научно подтвержденные сведения, мемуары освещают судьбу и будни отдельного человека, отражают жизненные процессы. В них встречаются пропуски, субъективные суждеПРИБАЛТИЙСКИЕ НЕМЦЫ О СЕБЕ И О ДРУГИХ ния, неопределенность; историку следует с осторожностью использовать их как материал, но как разновидность «основного фундамента жизни» они проливают свет на историю общества и менталитет [Garleff: 534]. Особенно ценными мемуары оказываются при изучении взаимоотношений между этническими группами.
Моим материалом являются два опубликованных в Германии сборника мемуаров: Baltische Lebenserinnerungen, изданные Александром Эггерсом в 1926 г. [Eggers], и Zwischen Reval und St. Petersburg, изданные Хеннингом фон Вистингхаузеном в 1993 г. [Wistinghausen]. На их примере удобно проследить, как прибалтийские немцы идентифицировали себя и как воспринимали своих ближайших соседей — эстонцев и латышей.
Обе книги содержат ранее не публиковавшиеся или же печатавшиеся в труднодоступном издании отрывки из воспоминаний преимущественно XIX в. Публикации разительно отличаются друг от друга, во-первых, в отношении социальной принадлежности их составителей, a также по временному диапазону. Эггерс перемещается в пространстве балтийских провинций, как правило, вращается в кругах «литераторов», т.е.
в пасторских и дворянско-академических семьях, иногда и в торговых домах и предлагает мемуары о XIX в., созданные на основе личных впечатлений и чувств. Вистингхаузен, занимавший пост немецкого посла в Эстонии после достижения ею независимости и вернувшийся таким образом на родину своих предков, собирал статьи по заказу Эстляндского Рыцарства. За малым исключением это тексты дворян (владельцев богатых имений), игравших роль в политической и общественной жизни Прибалтики до Второй мировой войны. Их записки, дополненные издателем содержательными биографическими вступлениями, состоят в основном из воспоминаний o собственной деятельности, содержат замечания o провинциальной и имперской идеологии, о вопросах экономики, сельского хозяйства, права и церкви, о балтийском и петербургском обществе. С одной стороны, в этих частных записях, как в зеркале, отражается общая история прибалтийских немцев, а с другой стороны, они сами дополняют эту историю, привнося
А. ЭНГЕЛЬ-БРАУНШМИДТ
в нее элемент личного. Всем этим текстам свойственно стремление объяснить минувшее, вызвать сочувственное понимание и сохранить «балтийскость» (Baltentum) для потомков.В дополнение к указанным мемуарным книгам я использовала находящуюся в частном владении рукопись с семейными воспоминаниями Антуанет Рачински, урoжденной Будберг-Бенингхаузен (1870–1952) [Raczynski], не подвергавшимися обработке и поэтому поразительно свежими и непосредственными.
I. Прибалтийские немцы: oтношения между собой 1. Термин «Родина»
Без представления о самосознании остзейцев может остаться непонятным их отношение к народностям, среди которых они жили. Вопрос о нации неразрывно связан с вопросом о родине. Хотя уже имелась Германская империя, и остзейцы говорили на ее языке, они принадлежали к Российской империи.
Отдельной остзейской «нации» не существовало, какими бы самостоятельными остзейцы с их специфическим общественным устройством себя ни считали. Читая «Воспоминания»
прибалтийских немцев, невозможно усомниться в одном: авторы считают, что жили «на исконной родине», «чужаками»
были все остальные: латыши, эстонцы, русские, в совокупности называемые «ненемцами» (Undeutsche). Обозначение прибалт (Balte) родилось позднее; до самой вспышки русского национализма немецкие жители страны называли себя лифляндцами, эстляндцами или курляндцами. Слово и термин прибалт возникло лишь из сопротивления русификации [Pantenius 1915: 109]. Как будто cоглашаясь со своим курляндским коллегой Теодором Пантениусом (1843–1915), родившийся в Лифляндии писатель Вернер Бергенгрюн (1892–1964) утверждает, что для прибалтийскогo населения Эстляндии, Лифляндии и Курляндии было совершенно естественно называть три остзейскиx провинции своим отечествoм (Vaterland);
Германия воспринималась (хотя так не называлась) как родина (Mutterland). Россия была отечеством только по праздникам. Лишь позднее, после объединения Германии (1871), проПРИБАЛТИЙСКИЕ НЕМЦЫ О СЕБЕ И О ДРУГИХ винции стали называться родиной (Heimat): речь зашла о «нас, прибалтах» (“ber uns Balten”), и отечеством звалась лишь Германия [Bergengruen: 261].
Но отношения с немецкой родиной были амбивалентными.
В своих «Воспоминаниях» Пантениус описывает восторг, который охватил людей «родом из немецкой диаспоры» при переходе русско-немецкой границы в г. Эйдткунене, где уже «все говорили по-немецки», «даже рабочие»: «Итак, мы теперь действительно находились среди народа, к которому принадлежали по своему происхождению, и чья духовная жизнь порождала нашу во всех отношениях, чьи книги мы читали, чьи песни пели» [Pantenius 1915: 167]. Хотя литератор Пантениус хвалил немецкую культуру, она не удовлетворяла его как прибалта. Он ведет двойную жизнь, жалуется на то, что в присылавшихся из Германии учебниках и романах адресатами, при выборе изображаемых проблем и порядков, были не балты, а немцы в Германской империи. Свое вдохновение Пантениус, по собственным словам, черпал исключительно из балтийской земли, лишь прибалтийские мотивы и люди оказывали на него влияние [Pantenius 1926: 120]. Разумеется, что подобный «культурный национализм» у Пантениуса [Trupa: 82] не мог удовлетворить критике строго национального направления.
2. Город и деревня Вопреки тому факту, что этническая группа прибалтийских немцев к началу XX в. составляла в Эстонии и Латвии не более десяти процентов населения, в ее владении находилась почти половина всей земли. Воплощением прибалтийского немца является немецкий дворянин-помещик в своих владениях, немецкий барон на эстонской или латвийской земле, жизнь которого текла в спокойствии, наслаждениях и в согласии с заветами отцов [Ramm: 98]. В общественной жизни каждый социальный слой был строго отделен от остальных: дворянство, «литераторы» (т.е. люди с высшим образованием), торговцы и ремесленники образовывали собственные круги, которые не имели друг с другом практически ничего общего. Социальную пропасть было сложнее преодолеть, чем этническую [WittА. ЭНГЕЛЬ-БРАУНШМИДТ ram 1949: 151]. Для торговых верхов в Риге, в чьих руках находился капитал, не имело значения это характерное для помещиков постоянство; они могли быстро разбогатеть, но также быстро впасть в нищету. Бывало, что оптовый торговец, гонимый лихорадкой спекуляций, до такой степени доверялся мошенникам, что во время «Большого Краха» 1873 г. его «орловские скакуны» и «даже его ньюфаундленд» шли с молотка [Pantenius 1926: 93f.].
У горожан было принято проводить лето у родственников в деревне. Нередко предметом воспоминаний становится гостеприимная жизнь в балтийских домах вообще (Антуанет Рачински описывает ee французским словом large) или у зажиточных балтов в Петербурге. «По-настоящему балтийская жизнь» [Bremen: 204] в дворянских имениях отличалась большим количеством гостей со своими лошадьми, с охотами, богатыми обедами, балами, летними прогулками на лодках, зимними на санях. Это были дома, где люди свободно приходили и уходили. Kто вырос в болeе скромных обстоятельствах и провел, как «деревенские дети» (landsche Kinder) [Oettingen:
169, 177; Schroeder: 192], свое детство в одинокой усадьбе среди полей, тот, хотя и привыкал к городскому образу жизни, все-таки мечтал о возвращении на природу и покупал себе дачу. Для одних олицетворением «города» являлся Дерпт, для других — столица Петербург. Случалось, что одно и то же лицо свободно вращалось в первых кругах европейского общества, a потом отдавалось хлопотам в уединенной балтийской усадьбе [Wistinghausen: Предисловие, 9]. В июне 1912 г.
баронессу Изабеллу фон Унгерн-Штернберг в ее имении Лец под Балтишпортом (Палдиски) обрадовал своим визитом к чаю царь Николай II. Ее комментарий показывает особое отношение ее рода к русским царям в России и в Прибалтике:
«Видимо, это тот редкий случай, когда люди сердечно рады присутствию императора и при этом ничего от него не хотят» [Ungern-Sternberg: 137].
ПРИБАЛТИЙСКИЕ НЕМЦЫ О СЕБЕ И О ДРУГИХ
Дерпт, немецкая высшая школа в Прибалтике, автономия которой признавалась российским правительством до конца 1880-х гг., являлся уникальным этническим и социальным феноменом, связывая все прибалтийские провинции и объединяя потомственных аристократов с aристократами духа [Ramm:106]. Поскольку почти все литераторы получали высшее образование в Дерпте, воспоминания об университете и возникшие на месте личные связи, поддерживаемые принадлежностью к братствам и корпорациям [Eckardt: 387], играли свою роль и позднее [Eckardt: 386, Pantenius 1915: 45]. Для лифляндского журналиста и историка Юлиуса Экардта, внимательно следившего за политическими и общественными изменениями в Прибалтике, Дерпт означал «прямое и новое признание немецкого характера этого ландшафта». Еще в 1868 г., когда появился трактат Ю. Самарина «Окраины России» 1, Экардт был убежден в том, что национальный университет, в большей степени, чем привилегии и древние документы, был гарантией сохранения «немецкого характера».
Особое значение университета не могло не влиять на самосознание дерптского общества. Исключительность профессуры, граничившая с заносчивостью, подробно изображается Eленой Хершельманн, дочерью юриста Карла Эрдманна [Hoerschelmann, Dorpat: 234]. На упрек во властолюбии дерптский профессор богословия Александр фон Эттинген (1827–1905) ответил анекдотом. Так как «деревенские дети» кроме школьного образования нашли в Дерпте и трудоустройство, их дома располагались по соседству, на Соборной горе. Клан Эттингенов (богослов Александр, хирург и позднейший бургoмистр Георг/Гори, братья Артур, Николай, Эдуард и Август, кроме того, шурин Мориц фон Энгельхардт и, наконец, мать с дочерью Мари) образовывал там своего рода колонию. Одна московская газета с насмешкой указала на то, О полемике по поводу остзейского вопроса в русской печати см.: [Исаков].
«