«1 АЛГЕБРА РОДСТВА РОДСТВО СИСТЕМЫ РОДСТВА СИСТЕМЫ ТЕРМИНОВ РОДСТВА Выпуск 6 Санкт–Петербург 2001 2 Cogito ergo progigno Г.В. Дзибель Феномен родства: Пролегомены к ...»

оно предполагает скрытую смыслообразующую волю, т.е. осознание субъектом глубины и протяженности своей причастности процессу семиозиса (связь части и целого). Молчание не следует жестко противопоставлять говорению, а молчащего – говорящему; структуры молчания обеспечивают незастывание смыслов и содержат императивы первичность праречевого акта позволяет считать триалогичную модель базисной и противопоставлять ей, как маркированные, автокоммуникацию, с одной стороны, и традиционную бинарную модель речевого акта – с другой. Следует, правда, отметить, что как автокоммуникация, так и коммуникация по модели «адресант – адресат» являются бинарными коммуникативными отношениями и относятся друг к другу как два зеркальных варианта – соответственно, эндокоммуникация и экзокоммуникация, – противопоставленных по оси «внутреннее – внешнее». Не случайно, видимо, ситуации сугубо парного (внутреннего и внешнего) общения специально подчеркиваются в дискурсе как разговор с глазу на глаз, tte--tte, наедине с самим собой и пр., подразумевая расширенное предполагающий подключение третьего участника коммуникации, пронизывает все регистры социального функционирования языка – от ситуации встречи, разрывающей бинарность автокоммуникации, до литературной модели «автор – герой – читатель» и исследовательской ситуации «исследователь – говорящий – понимающий». Э.Гофман выявил, что в каждой коммуникативной ситуации коммуникантом последовательно реализуется стратегия замалчивания неактуальной или невыгодной информации (см.: [1372]), что предполагает безостановочную эндокоммуникацию на протяжении всего общения с адресатом82. Г.Кларк и Т.Карлсон, развивая некоторые идеи Э.Гофмана, различают получателя сообщения и слушателя, который либо пассивно присутствует в ситуации речи, либо является физически удаленным от отправителя сообщения (читатель, телезритель и т.п.) [425a]. Концепция «третьего» как неотъемлемого участника коммуникации, наряду с адресатом и адресантом, прослеживается в некоторых размышлениях М.М.Бахтина:

«Слово (вообще всякий знак) межиндивидуально…У автора (говорящего) свои неотъемлемые права на слово, но свои права есть и у слушателя, свои права у тех, чьи голоса звучат в преднайденном автором слове… Слово – это драма, в которой участвуют три персонажа (это не дуэт, а трио)» [85, c. 317].

«…Автор высказывания с большей или меньшей осознанностью предполагает высшего нададресата (третьего), абсолютно справедливое ответное понимание которого предполагается либо в метафизической дали, либо в далеком историческом времени» [85, c.

323].

Триада праречевых статусов, в противоположность бинарной модели, обусловливает и подчеркивает полилогичность реализуемых в речи социальных ролей и многообразие типов речевого взаимодействия (см.:

[1450, c. 219-220]). Следует подчеркнуть, что эго, альтер и автор выражают не только различные праречевые статусы, которые в конкретной ситуации общения реализуют различные субъекты, но и различные ипостаси одного субъекта, которые были обозначены выше как «я-сам», «я-для-себя» и «я-в-себе»83. Например, Э.Гофман различал в структуре коммуникативного участия говорящего ролевые «форматы»

аниматора (того, кто произносит слова), автора (того, кто выбирает словесные формы) и принципала (того, кто ответственнен за высказанное мнение) [1377, c. 144 и сл.].

7.1.5. Праречевой акт разворачивается в системе речи, в системе понимания и в системе молчания. Речь предполагает взаимодействие фона, кода и сообщения. Пользуясь схемой Г.Гийома [223, c. 135-140], скажем, что речь порождается последовательным преобразованием того, что нельзя выразить в то, что можно выразить и, наконец, в то, что необходимо выразить. Под тем, что не может быть выражено в языке (indicible) не следует понимать доязыковой, внеязыковой опыт, который приобретает человек в физическом мире. Любой человеческий опыт существует не в состоянии некоего хаотического разнообразия, поддающегося лишь избирательной фиксации, а является полнокровно знаковым в силу своей притяжательности субъекту. К области невыразимого относятся, прежде всего, языковые средства, посредством которых субъект способен закодировать свой опыт. Таким образом, в процессе общения человека со средой первым делом приобретается опыт и теряется код; затем опыт преобразуется в представление, в результате чего теряется сообщение. В конце концов, представление трансформируется в мысль, что сопровождается потерей фона. В случае восприятия чужой речи, последовательность преобразований обратная:

фон утрачивается – остается мысль, сообщение утрачивается – остается представление, код утрачивается – остается опыт. В якобсоновской модели речевого акта ошибочно утверждается, что сообщение одного может содержать отсылку к сообщению другого. В действительности, косвенная речь связывает сообщение эго с представлением эго, которое, в свою очередь, восходит к опыту эго.

Таким образом, составляющими системы понимания являются знаковый опыт, языковое представление и речевое мышление. В системе понимания сообщение отрывается от своей фоновой основы и включается в систему памяти. Память относится к пониманию так же, как язык относится к речи. Вопреки Н.Хомскому, задачей синтаксической теории должно быть не описание трансцендентного набора правил построения грамматически правильных высказываний, а выявление имманентной взаимному бытию адресата и адресанта функциональной матрицы (в чемто аналогичной фонемной структуре языка), делающей сообщение грамматически эффективным (интересным и понятным) (см. подробнее 7.3.0.).

Молчание следует понимать как активное психофизическое присутствие предмета и объекта речи, его вовлеченность в неречевые практики, осуществление которых влияет на способ и характер его описания говорящим в силу того, что они подразумевают потенциальный переход альтера из статуса молчащего в статус говорящего. Фактор молчания привлекал внимание таких философов языка, как М.М.Бахтин, М.Хайдеггер, М.Мерло-Понти, Ф.Лиотар, Ж.Деррида, Ж.Делз и др84.

Как М.Хайдеггер писал в «Бытие и время»:

«кто умолкает в беседе, может в более собственном смысле ‘дать понять’, чем тот, у кого слово не иссякает» [937, с. 426, прим. 25].

Являясь одновременно и противоположностью речи и ее неотъемлемой частью (cм: [1993]), молчание означает отделение кода от сообщения и его слияние со сферой контакта, контекста и контроля.

Молчание – это эксклюзивное «я», или «я» соотнесенное не с «ты» и «он» и не с фенонимом, полученным от других, а с числительным «один», т.е. «я» в речевой инаковости и кодовом одиночестве. Если речь является формой существования языка, понимание – формой существования памяти, то молчание есть форма существования мифа, ведь, как писал М.И.Стеблин-Каменский [828, c. 4], в мифе «основное остается загадочным», т.е. невысказанным. Пытаясь сфомулировать соотношение мифа, с одной стороны, и языка и речи – с другой, К.Леви-Стросс писал:

«Миф – это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удается, если можно так выразиться, отделиться от языковой основы, на которой он сложился» [516, c. 187].

Таким образом имеем (схема 5):

МИФ ПАМЯТЬ

ПРИСУТСТВИЕ

7.2. Онтологические регистры праречевого акта 7.2.0. Структура праречевого акта, если представить ее организованной вокруг оппозиции «план выражения – план содержания», многослойна и погружена своими глубинными связями в сферу мифа и памяти. Эта структура может быть охарактеризована как серия иерархически организованных регистров85, вовлекающих речь, молчание и понимание во все более сложные и непосредственные отношения с бытием. При этом, как пишет Р.Барт, означаемое языка превращается в означающее мифа, деформируется и натурализуется, приобретает заостренную направленность («адресность», «суггестивность») на получателя сообщения как телесное присутствие, личность и представителя социальной группы. Рассматривая эту сферу действия мифа с позиции структурной семиологии, Р.Барт говорит о смысле как единстве плана содержания языка и плана выражения мифа, понятии как означаемом мифа и значении как единстве смысла и понятия, которое не только дает понять, но и внушает некоторое сообщение [79, с. 241-245].

Р.Барт унаследовал от структурной лингвистики идею размежевания языка и речи, и отсюда проистекает его убеждение в том, что язык представляет собой целостный антипод мифа. Параллельно с этой предпосылкой, однако, Р.Барт слегка модифицировал распространенную в XIX в. теорию мифа как «болезни языка» и создал впечатление и мифе как о «природном уродстве» языка. При этом остается неясным, почему отношение между формой мифа и содержанием языка должно описываться в терминах деформации языка мифом, а не формированием языка мифом86. К.Леви-Стросс также был озадачен проблемой определения положения мифа по отношению к языку и речи. По его мнению, миф – языковое явление, обладающее более сложной структурой, чем отрезки речи, и занимающее «переходное» положение между языком и речью [516, c. 186-187, 206]. Р.Барт также считал миф надстройкой над «формальной системой первичных значений» [79, c. 239].

Как и тартусская школа семиотики, он называл миф «вторичной моделирующей (семиологической) системой». Если речевое сообщение фокусируется на предмете, то определяющим мифического сообщения является способ языковой подачи предмета [79, c. 233]. Итак, оставаясь в рамках структурной семиотики, мы можем представить рассматриваемую проблему как проблему трансляции языка в речь посредством мифа, определить миф как преобразователь смыслов в тексты и увидеть, что понятие мифа как системы соответствий между информацией и ее физическими носителями тождественно структуралистскому понятию кода, т.е. самому соссюровскому langue (см.: [1023; 591, с. 12]).

Получается, что язык cum миф транслирует язык cum язык в язык cum речь. Очевидно, что миф не может рассматриваться как вторичная по сравнению с естественным языком система и что «в присутствии» мифа оппозиция «язык – речь» перестает быть актуальной. Единственное, что сохраняет свой смысл, так это идея о том, что миф составляет объективный способ трансляции чего-то в «язык = речь» при условии неизменности формальных условий существования входных и выходных данных. Иными словами, в самом естественном языке содержатся атомы формы и смысла, обладающие таким же эмпирическим статусом, как и «обычные» знаки языка, но выполняющие генеративную функцию по отношению к знакам «речи = языку» и делающие это посредством смысловых и формальных операций мифологического свойства87.

Аналогичным образом, элементарные структурные единицы мифов («мифемы» К.Леви-Стросса, понимаемые им как фразы, организованные вокруг определенного предиката, и далее как пучки предикатов) должны быть представлены в каждом языке особым классом слов. Рассмотрим данную проблему на конкретном материале.