«Н © Laboratorium. 2009. No. 1: 229–241 аучНая революция в фокусе геНдерНых исследоваНий: обзор работ по фемиНистской истории Науки Константин Иванов Я ничего не скажу о ...»

229

КОНСТАНТИН ИВАНОВ. НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ФОКУСЕ ГЕНДЕРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ...

Н

© Laboratorium. 2009. No. 1: 229–241

аучНая революция в фокусе

геНдерНых исследоваНий:

обзор работ по фемиНистской истории Науки Константин Иванов Я ничего не скажу о Фантине — это мечтательница, задумчивая, рассеянная, чувствительная; это призрак, принявший образ нимфы и облекшийся в целомудрие монахини, которая сбилась с пути и ведет жизнь гризетки, но ищет убежища в иллюзиях, которая поет, молится и созерцает лазурь, не отдавая себе ясного отчета в том, что она видит или делает; это призрак, который устремил взор в небеса и бродит по саду, где летает столько птиц, сколько не насчитаешь во всем видимом мире!

Виктор Гюго. Отверженные Что важнее в науке — умение чувствовать или способность понимать? В какой мере воображение может участвовать в конструировании истинного представления о мире? Как создается само это представление — пассивным отражением или реактивным захватом? Каковы отношения между утопией и позитивным знанием? И какова роль непредсказуемости в совершении научных открытий? Значимы ли для роста и распространения научного знания такие, на первый взгляд, обыденные вещи, как любовь, забота, сексуальные отношения, удовольствие, страдание? Вот лишь немногие вопросы, ставшие актуальными в альтернативной истории науки, развиваемой представительницами гендерных исследований.

В этом кратком обзоре я сосредоточусь преимущественно на периоде раннего Нового времени — вопервых, потому что, по мнению многих авторов-женщин, именно тогда в жизни Западной и Северной Европы произошли изменения, исключившие женщин из авторитетных видов деятельности, в том числе науки и философии; и во-вторых, потому что представительницы радикального феминизма считают фальсификацией большинство выводов традиционных1 академических работ, посвященных истории науки этого времени.

К тому же меня интригует изучение возможности логического согласования двух вышеупомянутых утверждений, непростое соседство которых изначально накладывает на феминисток нелегкую миссию изучения исторического выбора Европы, совершенного не в пользу женщин; то есть, по сути, обрекает их на разбор причин собственного фиаско. (Может быть, поэтому в работах по гендерной истории так часто используются концепты психоанализа. Но оставим это замечание в скобках.) Если говорить об истоках, то еще в 1977 году Джоан Келли в известной и часто цитируемой статье «Был ли у женщин Ренессанс?» (Kelly 1977) утверждала: «Одна из задач истории женщин — поставить под сомнение принятые схемы периодизации. С позиций женской эмансипации, события, повлекшие за собой историТермин «традиционный» используется в данном случае только как антоним понятиям «альтернативный» или «новаторский».

230 РЕЦЕНЗИИ ческое развитие мужчин, их освобождение от природных, социальных и идеологических ограничений, обладали весьма отличным, даже противоположным воздействием на женщин».

Этот тезис был адаптирован к истории науки в книге Каролин Мерчант «Смерть природы: Женщины, экология и научная революция» (Merchant 1989)2. Мерчант (Merchant 2008) попыталась более детально проследить процессы, в результате которых женщины оказались на вторых ролях в жизни европейского общества. В своей книге она связывает эти изменения с возникновением новых научных и коммерческих ценностей, санкционировавших эксплуатацию природы, которая до этого времени персонифицировалась в терминах и образах женственности. Усвоив инструментально-потребительское отношение к реальности, исследователи-мужчины не смогли освободиться от ментальных установок, сближающих природу с женщиной. Это, с одной стороны, разместило женщин в числе доминируемых объектов, с другой — привело к бессознательной эротизации процесса познания, которое в радикальных интерпретациях может быть прочитано как сублимированное насилие (Carrol 1989).

Еще более категорична в своих чуть ли не прокурорских формулировках Сандра Хардинг, написавшая серию книг по феминистской истории науки: «Научный вопрос в феминизме» (1986); «Чья наука? Чье знание?» (1991) и недавно вышедшую книгу «Наука и социальное неравенство» (2006). Рассматривая отношение феминисток к науке в связи с включенностью последних в современную культуру, Хардинг утверждает, что сексизм — структурный и интеллектуальный — был исторически прочно внедрен в теорию и практику западной науки. Мужское превосходство, расизм, классовая эксплуатация, а также колониальный и империалистический захват инструментально способствовали формированию научной логики и научной практики, а потому современное научное знание является фундаментально неправомочным.

Что же выявил критический пересмотр мужской истории, предпринятый в рамках «большого нарратива» гендерных исследований? Раскрыл ли он новые контексты формирования базовых концептов науки раннего Нового времени, не охваченные исследователями-мужчинами? Чтобы понять это, нам нужно охарактеризовать в общих чертах контур смыслового противостояния традиционных и гендерных авторов и сопоставить его с социальными расстановками в профессиональном поле истории науки.

*** Одна из стандартных тем, имплицитно или явно присутствующая в любом феминистском исследовании (и гендерная история науки в данном случае не стала исключением), — критика познающего субъекта. Ему, с точки зрения феминисток, позитивистская мужская эпистемология ошибочно приписывает качества отстраненного и незаинтересованного наблюдателя, пол которого (а также национальность, цвет кожи и так далее) не имеет значения. Оспаривая этот тезис, феминистки считают, что под «незаинтересованным наблюдателем» в данном случае следует понимать белого мужчину, занимающего доминантные позиции в социальной иерархии, очевидно заинтересованного в объективации порядка, который наделяет его властью и признанием. Поэтому в ряде феминистских работ можно различить жесты, нацеленные на разоблачение предполагаемой «бесполости» традиционного субъекта познания.

Один из способов, позволяющих это сделать, — выявление эротических коннотаций, содержащихся в трудах ученых раннего Нового времени. Настаивая на безусловной значимости пола (и самой сексуальности) в опыте освоения природного мира, некоторые авторы-женщины предлагают тексты, вступающие в отношения, если можно так сказать, «академического флирта» с традиционным крылом историко-научных исследований.

В результате декларируемая «бесполость» традиционных историков-мужчин подменяется (на уровне скрытого, но от того не менее задорного сообщения) намеком на неспособность к сексуальной самоидентификации.

Одним из наиболее ярких примеров работ такого рода является книга Мэри Кэмпбелл «Удивительная наука: Воображаемые миры в науке раннего Нового времени» (1999). Предлагая, среди прочего, свое проСм. также недавнюю дискуссию по поводу этой книги в рубрике «Focus» журнала ISIS (Getting Back to The Death of Nature:

Rereading Carolyn Merchant. ISIS. 2006 97(3): 485–533.

КОНСТАНТИН ИВАНОВ. НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ФОКУСЕ ГЕНДЕРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ...

чтение текста известного произведения Галилея «Звездный вестник», Кэмпбелл приходит к выводу, что Галилей отнюдь не являлся беспристрастным наблюдателем; напротив, его чувства были вовлечены в проводимые наблюдения, а сам он был нацелен на то, чтобы получать от них удовольствие. Предпринятый Кэмпбелл нетривиальный лексический анализ позволяет различить в тексте «Звездного вестника» ряд ассоциаций эротического (если не порнографического) характера, обычно игнорируемых исследователями-мужчинами.

Например, в тексте Галилея звезды «предлагают» себя взгляду (с. 128); в книге используются характерные обороты куртуазной литературы: «Я с нетерпением ждал следующей ночи, но был разочарован в своих надеждах» (там же), а также куртуазная постановка сцен: «в весеннем лесу», «за городом» (там же); слово «красивый» употребляется как часто повторяющийся эпитет; говорится об удовольствии от разглядывания тела Луны.

По мнению Кэмпбелл, текст Галилея приглашает к тому, чтобы пережить, а не просто представить себе ощущения, возникающие у наблюдателя при разглядывании неба в зрительную трубу. Выявляемая эротическая метафорика дает автору возможность приписать фаллические функции и самим телескопам Галилея — инструментам, позволяющим получать удовольствие от проникновения в неизведанные глубины Вселенной, а также, поскольку такое проникновение оказывается возможным только для взгляда, усмотреть в первых эмоциональных откликах на опыт применения оптической техники оттенки скопофилии (с. 127).

Освобождая Галилея от угрюмой академической сосредоточенности и сексуальной индифферентности, Кэмпбелл размещает его произведение не в долговременной научной перспективе совершенствования наблюдательной техники и соответственно роста знания о небесных объектах (как это обычно делается в традиционной истории науки), а в ряду современных Галилею увлекательных литературных жанров, самыми близкими из которых, по ее мнению, оказываются утопия и «эмоциональная география» (с. 135) (имеется в виду выразительное описание далеких и труднодостижимых территорий). В этом она находит функциональное оправдание применению эротизированной лексики, поскольку эротический материал предоставляет больше возможностей для поиска метафор присутствия и размывает границу между состояниями «быть там» и «видеть это» (с. 130).

Кроме того (и здесь рассуждение Кэмпбелл почти смыкается с гендерными исследованиями в области истории порнографии (Falk 1993), эротический дискурс гораздо прочнее фиксирован на означаемом, и поэтому с его помощью легче создать иллюзию присутствия. Например, по мнению Кэмпбелл, свет в произведении Галилея представляет собой фертильную субстанцию — подобие семени, а его посредничество в создании астрономических образов (солнечные лучи «омывают» Луну, Луна «омывает» лучами Землю, Земля в ответ «омывает» Луну своими лучами) коннотативно обозначает символику телесного контакта. Отсутствие канонов и открытость литературных возможностей, с которыми столкнулся Галилей при написании «Звездного вестника», поставили его в ситуацию выбора; и для наиболее полноценной передачи впечатления от опыта рассматривания «незнакомого места» (с учетом вкусов и литературной образованности публики, к которой обращался Галилей, — это было куртуазное дворцовое окружение) оказалось удобнее использовать приемы, разработанные в рамках куртуазного, утопического и географического (в смысле эмоциональной географии) жанров.